Вадим Бакусев - Лестница в бездну
Платон— классическая промежуточная, совершенно гибридная, двойственная и чуть ли не раздвоенная фигура: с одной стороны, невозможно заметить никакой дистанции между ним и его Сократом, с другой — в глаза бросается заполненная лишь скупыми намеками брешь в сократовской, абсолютно логической картине мира (таинственное платоновское «неписаное учение», следы все того же орфизма, повышенная чувствительность к бессознательному вообще, см. выше). Его диалектика единого и многого потенциально заключает в себе возможности, выходящие за рамки матрицы, хотя эта диалектика оказалась хорошо ассимилированной матричным мировоззрением, то есть из альтернативных возможностей была выбрана одна (в пользу единого, архетипически выражающего негэнтропийность сознания).
Но несмотря на свою, вероятно, очень мучительную для него раздвоенность, Платон был, разумеется, путепрокладчиком матрицы, и больше всего — свойственной ей иллюзорности, прикидывающейся реализмом. Именно он «синтезировал» две исходных противоположных позиции греческого мышления, нематричную и матричную. Первая представлена Гераклитом с его тезисом «все течет», вторая — Парменидом и его аксиомой «ничто не течет». Платон подытоживает: все и течет, и не течет; но то, что не течет (идеи) — истина, а то, что течет, — ложь и иллюзия. Такая констатация была бы еще недостаточно определенной, если бы он не расставлял ясных ценностных акцентов, но он сделал именно это: истина — абсолютная ценность, ложь и иллюзия — абсолютная антиценность. Эта позиция отныне была неотделима от матрицы во всех ее проявлениях, от науки до обыденного сознания.
Яснее и симптоматичнее всего гибридность форм духовной жизни выразилась в эпоху поздней античности, когда христианизированная матрица уже набирала силу и побеждала. Я имею в виду, конечно, неоплатонизм. Чтобы не вносить возможности для появления путаницы, я буду говорить лишь об одном из неоплатоников, главнейшем — о Плотине. Плотиновское сверхбытийное Единое с его лучащейся энергетикой, стоящее за и над умом и душой, сверхразумно и, конечно, ближе всего к интуиции бессознательного, а потому нематрично. Но оно же являет собой благо, и не просто благо, а благо, онтологически абсолютно отделенное от материи, тела как зла; всякий вспомнит здесь, что Плотин стыдился тела и считал, как и Сократ, пределом мечтаний полное разлучение с ним (телом), а подлинную жизнь (опять-таки, как Сократ) — исключительно духовной, интеллектуальной. Я, разумеется, сильно упрощаю, но, по-моему, не очень искажаю при этом его позицию.
Понятно, что это не просто элемент матрицы, а ее, можно сказать, несущая конструкция в сфере мышления. Потому-то и нематричность неоплатонизма оказывается сплошь нечувствительной и, значит, хорошо совместимой с матрицей. Эту совместимость показательно выявляет тот факт, что неоплатонизм прекрасно сращивался с христианством, в ту эпоху — средоточием матричного жизнеощущения (сращивался и позже, вплоть до позднего средневековья, а если подумать, то даже и почти до наших дней, — я имею в виду, например, мировоззрение А. Ф. Лосева).
Но в нем же — в христианстве — подчас хорошо удавалась и его собственная нематричная компенсация. Самый яркий ее образец, конечно, — Якоб Бёме. Здесь я жирной чертой подчеркну только одну нематричную сторону его учения из всех имеющихся. Христианскую метафизику света (связанную со зрительным и умозрительным восприятием) Бёме дополняет метафизикой звука, изменяя характер Логоса и порожденного им мира: сам мир есть динамично звучащий, произносимый Логос, Слово. Динамика тут состоит в том, что звучащее Слово как мир затухает, все больше материализуясь, — но может вернуться к себе через «самость», самосознание отрешенного от себя «я». Бёме на спекулятивном уровне развивает мистические аспекты звука — гласных и согласных звуков речи, придавая им вселенский смысл. Звук у него становится видимым, а свет — слышимым (что символизирует расширение восприятия и изменение качества разума, который связывается теперь больше со слухом, чем со зрением); позднее подобные мысли отзовутся у И. В. Риттера. Но такого рода компенсации внутри христианства всегда вытеснялись на обочину его матричным костяком; и вообще, повторю, чистых матричных и чистых нематричных явлений в мыслительных оформлениях европейской психики, так сказать, чистых типов не так уж и много.
Довольно сложен вопрос о том, как в намеченной здесь перспективе оценить целую эпоху в культурной истории Европы — Возрождение. Этот культурный тип насквозь двойствен, что выражается уже в двойной форме его явления — исконно-итальянской и северной, германской. Поглядим на проблему «христианскости» Возрождения: оно в том или другом смысле было христианским — ведь даже культ Платона и возрожденческий нео-неоплатонизм нельзя считать подлинным ренессансом язычества. Речь в отношении того и другого идет только о слегка смещенных акцентах — в традиционном схоластическом богословии акцент ставился на их рационально-логической и предхристианской стороне, в мистическом и возрожденческом богословии — на иррациональной, а потому нематричной стороне. Но ведь кончилось-то все дело, с одной стороны, гибелью Возрождения, а с другой — буржуазно-европейским богословием Лютера!
Та же коллизия хорошо видна и со стороны уже чисто психологической. Способствовало ли Возрождение становлению личности? Считается, что оно неимоверно развило в европейцах индивидуальное начало — христиане-мыслители видят в нем, разумеется, нечто дьявольски пугающее и отвратительное, антихристианин Ницше — наоборот, нечто прекрасное. Думаю, в нем было то и другое: в той мере, в какой возрожденческая личность становилась все менее коллективной, прав Ницше; но в той мере, в какой эта же личность закрепляла центральную позицию сознательного «я», правы все-таки христиане. Ведь в конце концов, для Европы в целом дело опять-таки кончилось все тем же протестантизмом!
* * *
Можно долго и подробно прослеживать перипетии, переплетения и причудливые узоры, образуемые в духовной жизни Европы матричными и нематричными мыслительными, художественными и т. д. проявлениями психики, но все-таки интереснее задаться вопросом о том, что такое естественная психическая матрица. Вообще говоря, неявный ответ на этот вопрос прозвучал давно — уже тогда, когда я дал понять читателю, чтó подразумеваю под матрицей: ведь я охарактеризовал ее как искажение естества, такое-то и такое-то (см.). Отсюда нетрудно самостоятельно вывести, чем может быть «vita integra», неповрежденная жизнь в психике. Но все же мне надо самому в общих чертах разобрать этот вопрос, сделав его вид более явным. Тогда и вышеназванные перипетии станут для читателя более очевидными и не нуждающимися в дальнейших примерах и разборах.
Под естественной психической матрицей я понимаю такое состояние (такой склад) психики, в котором динамический баланс сознания и бессознательного достигается благодаря тому, что комплекс «я» удерживается на периферии психики, причем само «я» не претендует на центральную роль ни в психике как целом, ни даже в сознании, а потому осознаваться (становиться доступными сознанию) могут и другие элементы психики — архетипы и их содержания. Разум и мышление полностью остаются, конечно, функциями такого «я» — оно не становится более глупым или менее приспособленным, просто эти функции ориентированы иначе, на другое, чем в европейской матрице.
Теперь посмотрим, чем матричный разум отличается от нематричного. Разум вообще, как я уже говорил, — это выделение восприятий из «хаоса» бессознательного, то есть совокупности всех возможных восприятий, по принципу ряда, их упорядочивание (а мышление создает алгоритмы для операций над данными этого ряда). Возможно существование множества таких рядов, иными словами, доступное человеку восприятие действительного может упорядочиваться по разным принципам, и каждый раз из действительности разум будет выделять в ряд какую-то одну сторону, более или менее игнорируя все остальные. Такое игнорирование технически неизбежно, ведь иначе разум, по самой своей природе неспособный (в отличие, например, от чувства) воспринимать одновременно больше одного ряда, не сможет адекватно ориентироваться и вообще потеряет нить восприятия, окажется в перцептивном хаосе или пустоте. По крайней мере, таковы нынешние возможности человека.
Но другие возможные ряды восприятий существуют — об этом отчетливо говорит чувство, человеческая способность переживать мир в образах. Игнорировать эти альтернативы — значит обеднять, искажать и в конечном счете отрицать полную действительность; более того, значит впадать в роковую, страшную иллюзию, будто весь мир дан человеку как только один ряд восприятий, а все то, что в этот ряд не входит, иллюзорно. Как я уже говорил выше другими словами, такая иллюзорная стратегия жизни свойственна именно матрице. Принцип, по которому в ней выделяется ряд восприятий (если кому-то захочется выразить то же иначе, напыщенно-наукообразно, можно назвать его перцептивной, или когнитивной, или даже эпистемологической схемой — но такое выражение нисколько не прояснит сути дела), — само собой разумеется, логика причинно-следственных связей и целеполагания.
