Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции
Означает ли это, что мы не прогрессировали? Мы точно не прогрессировали так, как мы это понимаем. Мы не более «человечны», чем тибетцы или афиняне, не более «продвинуты», чем они, несмотря на всю нашу механику. Шри Ауробиндо так сказал об этом: «Машинерия необходима современному человечеству из–за его неизлечимого варварства.»[21] Мы думаем, что чем–то овладели, но мы вовсе ничем не владеем! Наша механика — это признание нашей немощности, это бесчисленные протезы, чтобы восполнить нашу несостоятельность далеко видеть, далеко слышать, входить в сердце вещей и знать прямо и непосредственно; мы знаем не больше, чем десять тысяч лет назад (возможно, тогда мы знали это лучше), как изменять материю волей, озарять ее сознанием и понимать ее видением. Со всей нашей аппаратурой мы менее продвинуты, чем животные с их шестым чувством или пигмей из Центральной Африки. Наши машины видят лучше нас, чувствуют лучше нас, считают лучше нас и, возможно, заживут лучше нас. Материя полностью от нас ускользает. Достаточно аварии на электростанции, чтобы мы очутились в пещерном веке. Ибо прогрессировать — это не значит улучшать существующее или открывать новые использования: это изменять сознание и видение.
По крайней мере, мы прогрессировали в одном направлении, и это не то направление, о котором мы думаем. Мы закончили цикл обезьяны; мы довели до предела тот простой маленький жест, который соединял эту лиану с этой веткой, чтобы сделать лук; мы раздули ментальный пузырь до той точки, когда он готов взорваться, и тем самым намерение Природы было выполнено — а оно заключалось не только в том, чтобы накопить всего побольше, но и в том, чтобы довести целый вид до той нулевой точки, до того всевышнего момента, когда больше не осталось исследовать ни одного девственного леса, ни одного моря, ни одних Гималай, когда скорее даже не останется и акра земли для наших строений из стали и бетона, когда сами боги истратили все свои соки и пылятся на полках наших библиотек, когда жизнь рушится под собственным весом и снова ставит нас, как древнего человека под звездами, лицо к лицу перед мистерией земли, чтобы найти силу вещей, их силу бытия, истинную вибрацию, которая населяет нас и связывает нас с миром: голую мистерию этого момента без предыстории и первичную музыку всех вещей, которая, возможно, является их окончательной истиной и окончательной силой, первичное видение, которое является новым рождением мира и, возможно, обещанием его трансформации. Мы в конце ментального пути. Мы перед голой материей. Мы во время великого Намерения.
И мы почти смехотворны для такого сказочного приключения. Что у нас есть? Маленький огонь внутри, цель которого мы даже не знаем, но который горит с нами, сопровождает наши шаги, тысячи наших шагов в великой пустой механике; маленькое прояснение, которое иногда кажется таким прелестным и легким, и таким хрупким посреди большой пустой толкотни — это все, что мы имеем, это по–детски, это прозрачно и почти нелепо на фоне поступи колоссов, покрытых менталом. И что мы открываем? Веяние, ничто, крупицу золота, которая сверкнет на мгновение, а затем исчезает. В этом нет ничего сенсационного, это противоположно сенсации, это непритязательная микроскопичность, это, возможно, ничто, и это все. Это так невесомо, как когда человек в первый раз наклонился над первой рекой мира и посмотрел на эту соломинку, затем на другую — пришедшую откуда, уносимую куда? — и на это отражение небес на мгновение, и на другой маленький водопад в своем сердце. Но все это составляет одно целое, это как взгляд, который останавливается и переходит из бесконечности через эту капельку и эту соломинку, и то, откуда она пришла, и то, куда она уходит, как если бы все уже произошло, как если бы ничего не происходило, как если бы действительно ничего не произошло: вечное пересечение этой розоватости неба, этого удара сердца и этой хрупкой соломинки; и могут придти другие соломинки, другая розоватость, голубизна или чернота, но это всегда одна и та же вещь пересекается сама с собой, в одной и той же точке, но с другими лицами и под другими именами. Тогда нечто начинает пребывать в этой точке пересечения миров, как один и тот же взгляд, который смотрит на одну и ту же историю, и все спокойно, все подобно и ясно: не надо напряженно стремиться к завтра, не надо хвататься за эту розоватость или голубизну, за ту или другую соломинку; и там нет ничего другого, или же там все одно и то же, и это одна и та же вещь встречается сама с собой; есть только одна точка, каждое мгновение, и весь мир проходит через нее, вместе со Стрельцом и Бетельгейзе и этой веточкой. Все содержится там, из века в век. Надо только прислушаться к музыке в этой точке, чтобы услышать все другие музыки, надо только быть там, чтобы быть со всеми существами мира, прошлыми, настоящими, будущими — есть только одна история мира, только один момент и одно бытие. Это там, мы в нем. И не будет больше ничего, ничего другого, через три тысячи лет или через сто тысяч.
С этих пор есть все, просто, абсолютно. Мы находимся в этой точки пересечения бытия, и мы смотрим на великий мир, совершенно новый. Нет надежды на что–либо другое, нет ожидания, нет ни сожаления, ни желания — если чего–то нет в данную секунду, его не будет никогда! Все есть там, полная тотальность всех возможных будущих. Воды могут течь, как и лики и грохот мира, минутные одеяния, крик прохожего, летящее семя; раскручивается великий калейдоскоп и разбрасывает существа, события, страны и их королей, и эту проходящую секунду, окрашивает их в голубой, красный или золотой цвет, но это всегда один и тот же взгляд в месте пересечения, одна и та же секунда и одна и та же вещь под разными цветами, одни и те же существа с их печалями, с белой или коричневой кожей, в том или другом веке. Нет ничего нового под звездами, нечего ждать! Есть эта единственная маленькая секунда, в которую надо вкапываться, вкапываться, углубляться, жить ею полностью как во веки веков; есть эта уникальная проживаемая вещь, это уникальное бытие, эта крупинка пыльцы или пылинка, это уникальное событие в мире. Тогда все начинает наполняться таким полным смыслом, распространяться, разветвляться по четырем углам мира, вибрировать с полным смыслом, как если бы это лицо, эта случайная встреча, эта проходящая голубизна или чернота, это внезапное препятствие под нашими ногами, это летящее по ветру перо птицы несли бы нам послание — каждая вещь является посланием, знаком нашей позиции и позиции целого. Больше ничего не существует в связи с этой маленькой тенью, в связи с ее нуждами, ее желаниями, ее ожиданиями от вещей или людей — все ясно, все проходит через нашу ментальность таким, как оно есть, без плюсов и минусов, без добра и зла, без отвержения или выбора или предпочтения или желания какого–либо рода: чего же желать, у нас уже есть все, навсегда, чего же еще! Тогда каждая проходящая вещь раскрывает нам свой ключ, свою чистую музыку, свой сокровенный смысл, без добавления и вычитания, без ложной визуальной окраски — через существа и вещи мы видим одну и ту же развертывающуюся спокойную вечность. Мы в нашей точке вечности, мы — во взгляде истины. Мы в этой точке пересечения существа, и эта точка пересечения, на мгновение, как кажется, неисчислимо раскрывается повсюду. Маленькая полная секунда. Где здесь нехватка, тщетность, отрицание? Где великое, бесконечное, полезное, бесполезное? Мы здесь, прямо в этой Вещи. Нет больше «поиска розового дерева» в лесу великого мира: все есть розовое дерево, и каждая вещь предстает своей уникальной сущностью. И как бы теплое золото начинает сиять повсюду.
И искатель нашел четвертое правило перехода: каждую секунду полностью и ясно.
*
Но как эти маленькие секунды помогут изменить мир? Может быть, точно также, как эта маленькая секунда отвлекала обезьяну — отвлекала ее от сиюминутных интересов — помогая родиться первой мысли? Ибо это весь мир начинает впадать в эту прозрачность, но через маленькие неуловимые веяния, маленькими пустяковыми каплями — в действительности, «бесполезность» вещей является ужасной западней, ловушкой, подкарауливающей в каждое мгновение, старой оплошностью, которая низвергает мир в его темное ложное видение. Каждое мгновение искатель должен бороться со старой привычкой видеть, должен спохватываться, ловить себя за руку. Это долгое обучение новому видению; не известно, ни куда оно ведет, ни какой от него прок. В чем был прок от этого самонаблюдения обезьяны, кроме того, как расстраивать ее привычные действия? И, однако, искатель возвращается к нему, как если бы он втягивался в это, несмотря на самого себя; он получает маленькие знаки, демонстрации во плоти: как если бы кто–то или что–то было там, наблюдая за всем и используя малейшие трещины в старой механике, чтобы влить туда каплю света — нужна дыра, нужен разлом в панцире, прореха в старой привычке бытия, чтобы новый мир мог войти! И постепенно искатель поддается. Он позволяет себе идти, он останавливает свой взгляд на тысячах повседневных бесполезных вещей, на случаях, лишенных смысла, на бесцельных встречах, на множестве микроскопических «несвязных» событий. Он в своем огне существа, и он смотрит, он смотрит на каждую вещь как на откровение, ожидающее своего часа, как на сокрытую истину; и если ничто не раскрывается, он настаивает, он наблюдает за всем, он замечает все: тщетные шаги, бесполезные повороты, закрытые лица, беспричинные события. Вместо того, чтобы набрасываться на желаемое, он отслеживает его движения, наблюдая, как оно входит и касается своей цели; вместо того, чтобы отвергать эту нежелательную встречу, он смотрит, как она входит, приветствует ее, позволяет ей внести свою маленькую каплю истины, ее послание, задавленное ложью или хаосом; вместо того, чтобы убегать от этой темноты, этого зла, этого отрицания, наброшенного на него, искатель спокойно ждет, как эта тьма раскроет для него свой урок, это зло — свою каплю добра под своей злобой, это отрицание — свое более широкое «да», ждущее своего часа. И, в конечном счете, он открывает Да везде, благо повсюду, смысл везде, и что весь мир, все идет к Великому Смыслу, под добром и злом, под белым и черным, полезным и вредным. Постепенно мир заполняется тысячью маленьких истин, которые зажигаются здесь, там, там, которые заполняют этот пробел, затыкают эту бесполезную пустоту, наводят мосты между вещами, ставят на место недостающий кусок головоломки, и все связывается в одном непрерывном послании — каждое мгновение вещи шепчут в наше ухо, и судьба говорит в пролетающем голубином перышке.
