Луи Повель - Мсье Гурджиев
В НАЧАЛЕ романа «Святой Некто» мой бедный герой Жуслен только что пережил шок. В то утро его жена узнала, что он ей изменил; дело сразу же приняло серьезный оборот, едва не дошло до катастрофы с глупыми и гнусными выходками. Этот шок навел на него какое-то оцепенение. Он ушел в себя, упрятался в незримом коконе, ощутил глубочайшее одиночество. Все движения его внутреннего мира как бы приостановились, а все окружающее — люди, предметы, запахи, звуки — поблекло и потускнело. Он застыл в том положении, в котором находился, когда жена обнаружила письмо его любовницы. Ничто больше не шевелилось в его душе. Он словно бы плыл по свинцовому морю, овеваемый едва ощутимым ветром. Он стал похож на мебель, задернутую чехлом. И вот, прогуливаясь сразу же после разразившейся драмы по окрестностям городка Сент-Ивет (его настоящее название — Атис-Мон, это место, где я жил, когда был подростком), он говорит: «Я очень люблю дорогу, ведущую к мэрии. После полудня она пахнет горячей пылью, пожухлой травой. Она накаляется в тиши окаймляющих ее павильонов, закрытых на обеденный перерыв. Пять минут спустя справа появляются поля, спускающиеся к Сене, а слева — совершенно белая монастырская стена, от которой веет жаром. Я представляю себе, что позади нее — старый развесистый дуб, свежие сизые листья, фисгармония на фоне зелени. Я говорю об этом, потому что, когда я шел, мне вдруг показалось, что я никогда не забуду это мгновение, оно навсегда останется в моем сердце, хотя ничего необычного не случилось. Но иногда замечаешь, что сильные воспоминания формируются почти из ничего».
Я цитирую этот отрывок отнюдь не для красоты стиля; то, что я пытался в нем выразить, приобретало теперь для меня огромное значение. Поскольку у меня был «поэтический» взгляд на вещи, я всегда бывал поражен тем фактом, что «иногда замечаешь, как сильные воспоминания формируются почти из ничего». Ты твердо знаешь, что это мгновение будет зафиксировано твоей памятью навсегда и будет жить в ней во всей своей полноте. И действительно, так и происходит. Между тем это далеко не важнейшее событие в жизни, поверьте. Это не то мгновение, когда умерла моя мать, не тот день, когда я женился, когда бросил работу учителя, чтобы ринуться в море журналистики, не та минута, когда за мной пришли немцы, и т. д. Как правило, это не был момент, «значимый» для моей судьбы. Это никогда не были мгновения, о которых следовало бы вспомнить, чтобы подытожить ход моей жизни или рассказать кому-нибудь о ее основных событиях. Минуты, которые я вновь и вновь переживаю во всей их полноте, хотя никто не сможет мне объяснить, что они означают.
И вот теперь мне объясняли, что у меня две памяти: истинная и ложная. Истинная память запечатлевает эти необъяснимые минуты. Ложная — та, которой я пользовался обычно, которой пользуемся мы все: я помню, что в тот день, когда я женился, шел дождь; помню, что пошел к невесте в грубых башмаках и свитере и нес в руке чемодан с костюмом для торжественной церемонии; помню, что за столом сидели дядя Альфред, Пьер и Мария-Луиза. Я помню, что, когда моя мать умерла, я вытирал ей лицо губкой, смоченной в одеколоне, а какой-то господин с балкона напротив заставлял свою внучку читать «Волка и ягненка». Все это я помню, но мне нужно на какой-то момент забыть обо всем этом, чтобы продолжать жить. А вот то мгновение, когда я как-то утром сорвал ветку калины на берегу реки Орж, мгновение, когда я посадил в банку жука, примостившись на корточках на песке в глубине парка, та минута, когда ночью я курил сигарету, наблюдая за работой станков, печатавших газету «Комба», та секунда, когда рука моя коснулась кроличьей шубы блондинки в коридоре типографии, — все эти мгновения, не будучи важными для хода моей дальнейшей судьбы, без малейшего усилия с моей стороны просыпаются во мне и снова засыпают; более того, они всегда будут жить в моей голове, в моем теле, в моих нервах, всегда будут готовы выплыть из глубин моего сознания — даже на пороге вечности.
Именно эти, а не другие воспоминания проходят перед нашими глазами в час смерти, и знаменитая память умирающих, «в один миг переживающих всю свою прежнюю жизнь», и является, по-видимому, проявлением нашей истинной памяти. Они вновь проживают то, что было прожито вне времени, прежде чем войти в вечность.
Между тем меня учили тому, что мы почти никогда не обладаем истинным сознанием, а подлинная память связана как раз с ним. Иногда, будто случайно, словно наперекор нам, истинное сознание выходит на поверхность. И сразу же мир становится весомым, обретает доселе незнакомый запах, вкус, и паша память запечатлевает все это. Вернее, следовало бы сказать, что в те редкие минуты, когда в нас просыпается истинное сознание, мы живем в вечности, ускользая от времени. И поэтому, когда мы испускаем последний вздох и наше сознание очищается от всего вторичного, перед нашим взором проходят эти единственно подлинные моменты, единственное наше достояние, приобретенное в течение всех прожитых дней и часов.
Теперь мне следовало понять, что наше истинное сознание пробуждается крайне редко, и всегда очень ненадолго, и обычный человек не распоряжается им по своему усмотрению. Теперь важно было попытаться овладеть способом перехода от обычного состояния к состоянию истинного сознания и постараться удержаться в этом состоянии как можно дольше. Но прежде следовало получить четкое и ясное определение истинного сознания, чего, как мне кажется, мне удалось достичь.
В ОБЩЕПРИНЯТОМ языке слово «сознание» почти всегда имеет смысл умственной активности, то есть является синонимом ума. Иногда это слово служит для выражения моральных качеств: «Г-н N — очень сознательный человек». Или предполагается, что сознание может быть чистым и нечистым, в зависимости от поступков и мыслей. Иногда различают «состояния сознания», имея в виду мысли, чувства, импульсы и ощущения.
Мы, ученики Гурджиева, уже узнали, что сознание — это не врожденное качество человека, но состояние, которое очень трудно обрести; оно совершенно не зависит от деятельности ума, моральных качеств и прочих психических проявлений. Различные «состояния сознания», движения ума, различия между добром и злом не имеют никакого отношения к состоянию «истинного сознания».
Так, психология является наукой о человеке, но при этом она не учитывает, достиг или не достиг человек состояния «истинного сознания». А для нас самым главным должно было быть изучение именно этого перехода к состоянию «истинного сознания». Вот почему мы не можем опираться на данные психологии. Изучение человека должно быть пересмотрено с учетом нового взгляда на эти вопросы.
Но что же такое состояние «истинного сознания»? Как раз здесь-то и начинается в собственном смысле опыт Гурджиева.
МНЕ говорили: возьмите часы и следите за минутной стрелкой, пытаясь сохранить при этом ощущение самого себя и сосредоточиться на мысли: «Я — Луи Повель, и в настоящий момент я здесь». Постарайтесь думать только об этом, следите за движениями минутной стрелки, продолжая сознавать, кто вы такой, каково ваше имя, ваше бытие и место, где вы находитесь».
Вначале все это показалось мне простым и даже немного смешным. Разумеется, я могу сохранять в памяти идею о том, что меня зовут Луи Повель и я нахожусь в данный момент именно здесь, наблюдая, как неторопливо движется минутная стрелка моих часов. Потом мне пришлось отдать себе отчет в том, что эта идея недолго остается во мне неподвижной, она начинает обретать тысячи форм и растекаться во всех направлениях, превращаясь в подвижное месиво, подобно предметам на картинах Сальвадора Дали. Кроме того, пришлось признать, что от меня требовалось удержать неподвижной не идею, но ощущение самого себя. От меня требовалось не только думать, что я существую, но и знать это, причем сие знание должно было иметь характер чего-то абсолютного. И я чувствовал: это возможно, этот опыт может принести мне что-то новое и важное. Но в то же время с известным трудом я понимал, что все происходит так, как если бы наша природа, которую активизируют подобные упражнения, отворачивалась от нас, старалась помешать появлению чего-то нового и важного. Я обнаруживал, что множество мыслей, ощущений, образов, ассоциаций идей, абсолютно чуждых предмету моих усилий, беспрестанно овладевают мною и мешают сосредоточиться. Кроме того, минутная стрелка требовала всего моего внимания, и, смотря на нее, я утрачивал ощущение самого себя. А иногда мое тело, судорога в ноге, бурчание в животе отрывали меня и от стрелки, и от себя самого. Иногда мне казалось, что я остановил это внутреннее кино, исключил внешний мир, но тогда я тут же замечал, что погрузился в подобие сна, где стрелка исчезла и где исчез я сам, а остались лишь смутные образы, ощущения, идеи, скрытые дымкой, как это бывает во сне, где все происходит вне связи с реальностью. Иногда, наконец, в какое-то мгновение я смотрел на стрелку и полностью, целиком ощущал себя. Но при этом я одновременно поздравлял себя с этим достижением. Мой интеллект, если можно так сказать, аплодировал этой победе и тем самым компрометировал себя. Наконец, раздосадованный и, главное, опустошенный, я пытался ускользнуть от этого опыта, ибо мне чудилось, будто я только что пережил самые трудные минуты моей жизни. Каким долгим мне все это показалось! На самом же деле прошло не более двух минут, и в течение этих двух минут истинное ощущение самого себя я испытал лишь в трех или четырех мгновенных озарениях.
