Майкл Эрард - Феномен полиглотов
Если утвержденные стандарты выглядят слишком мягкими или излишне жесткими, то, возможно, стоит позволить гиперполиглотам самим разработать критерии оценки своей мультикомпетенции. Этому может помешать тот факт, что у гиперполиглотов нет объединяющей структуры, которая могла бы заняться разработкой и контролем за соблюдением таких стандартов. Впрочем, это не снимает вопроса о том, как сами полиглоты подходят к оценке своих способностей.
В своем онлайн-опросе я спрашивал людей, которые знают шесть или более языков, что они сами подразумевают под понятием «знание языка». Большинство людей ответили, что знание языка предполагает умение делать следующие вещи: говорить с носителями языка, выражать свои мысли, понимать сообщения, публикуемые в СМИ. При этом ни один из отвечавших не учитывал фактор времени. Для них знание языка никак не связано с умением извлечь и использовать его в режиме цейтнота. Достаточно уметь ответить на поставленный вопрос вроде: «Да, у меня есть отвертка», а затем пойти в дом и вынести нужный инструмент. Кроме того, ни один из семнадцати гиперполиглотов, утверждавших, что он знает одиннадцать или более языков, вообще не отметил важность произношения на уровне носителя языка. На самом деле они вообще не считали критерием успеха способность делать что-либо точно так же, как носитель языка. Это относится и к необходимости знания культуры иностранного языка. Лишь один из опрошенных указал на важность этого фактора, добавив, что обыватель, как правило, не знаком в достаточной степени с культурой даже собственного языка. Вместо этого респонденты отмечали критерии, относящиеся к комфортности и функциональности владения иностранным языком. Они указывали на умение говорить, читать и писать «осмысленно», «без серьезных затруднений» и «не чувствуя, что я должен избегать каких-либо действий или обсуждения какой-либо темы».
«Я достигаю того уровня, – написал один человек, – когда в моей голове автоматически возникают необходимые для составления нужной фразы грамматические конструкции. Далее все зависит лишь от словарного запаса и умения использовать этот запас для заполнения грамматических конструкций».
Вы просто не хотите «потеряться в сообществе людей, говорящих на чужом для вас языке». Знание языка не обязательно связано с желанием ассимилироваться в сообществе. Напротив, оно позволяет свободно перемещаться между различными сообществами без каких-либо обязательств. Идти по миру, меняя языки и страны, – это та тема, которая часто звучала в моем общении с полиглотами.
* * *Исходя из того, что мне удалось обнаружить в Болонье, представлялось, что жизнь Меццофанти должна была быть весьма насыщенной с лингвистической точки зрения. Клэр Крамш сравнила его с музыкантом, играющим гаммы. Но то, что я видел своими глазами, в сочетании с тем, что я знал о жизни Меццофанти от других, не было похоже на исполнение гамм. Отталкиваясь от приведенного Клэр сравнения, я мог бы сказать, что, возможно, Меццофанти и не являлся виртуозом игры на клавесине, гитаре и флейте. Но его игра все равно вызывала интерес потому, что вы знали о его способности играть еще и на многих других инструментах. Такая способность сама по себе – признак виртуозности.
Взять хотя бы его стихотворения. Разбросанные по разным папкам, они представляли собой в лучшем случае посредственные сочинения, написанные для торжественных моментов. Некоторые из них были написаны по-английски для конкретных визитеров – миссис Хантер, миссис Хейзелден и миссис Ланве. Одно из них имело следующее содержание:
Господь, что строг к грехам
в миру презренном,
Божественную мудрость явит нам
всенепременно.
Другое было таким:
Пусть сердце будет чистым, разум твердым,
Чтоб мне трудиться каждый день упорно.
Хороший плод не вырастет из зла,
Направь, Господь, на добрые дела.
Конечно, эти «versi» не получили бы приза на поэтическом конкурсе. Однако для того, чтобы подобрать подходящие рифмы и уместить смысл в столь краткую форму, все же требовалось нечто большее, чем поверхностное знакомство с английским. Кроме того, необходимо было обладать знаниями об английских культурных традициях, чтобы выдержать стиль поучительных стихов ранней Викторианской эпохи и тем самым угодить вкусу своих визитеров. Конечно, Меццофанти не демонстрировал столь же тонкого понимания культуры на китайском или армянском, но должны ли мы вычеркивать эти языки из его списка лишь на том основании, что они не помогли ему улучшить свои поэтические навыки?
На следующее утро я нанес визит Франко Пасти, болонскому библиотекарю и ученому, написавшему книгу под названием «Полиглот в библиотеке», посвященную тому периоду жизни Меццофанти, когда он до своего отъезда в Рим, с 1812 по 1831 г., работал библиотекарем в университете Болоньи. Я был рад знакомству с Пасти: не вызывало сомнений, что мы с ним одержимы одной и той же идеей. Мне навстречу, поигрывая золотым браслетом с элегантностью инструктора по бальным танцам, вышел человек в красивой рубашке. «Molto piacere»[16], – сказал я. «Piacere», – ответил он удивленно. С моей стороны это не было лингвистическим подвигом: впечатлившую хозяина дома фразу я выучил лишь этим утром.
«Вы хотите увидеть библиотеку Меццофанти?» – спросил он. Конечно, я хотел. Пасти проводил меня в вытянутый зал с высокими сводчатыми потолками и стенами, уставленными книжными шкафами со стеклянными дверцами. На входе в главный зал стоял массивный стол из темного дерева, полированная поверхность которого отражала свет, льющийся в помещение через огромное окно. «В те времена, – прошептал Пасти, – строили не библиотеки, а настоящие храмы для книг». Я мог легко представить себе Меццофанти, сидящего на высоком кресле и проводящего все время за книгами. Он заведовал библиотекой, состоящей из тридцати тысяч томов, имея одного или двух помощников. Должно быть, эта работа подходила ему как нельзя лучше. Собранная здесь коллекция арабских и персидских рукописей и наличие свободного времени весьма способствовали совершенствованию языковых навыков.
К этому моменту его репутация гиперполиглота жила уже отдельно от него, что повлекло за собой огромное количество желающих навестить Меццофанти сановников, ученых и обычных туристов. В одном только 1817 году помимо лорда Байрона, а также русской принцессы и сопровождавшей ее графини, среди гостей Меццофанти значились хорват, шотландец, француз, итальянцы и множество американцев и британцев. Некоторые присылали ему просьбы об автографе. Конечно, это нельзя сравнить с желанием праздной толпы взглянуть на балаганного уродца, и все же его жизнь стала напоминать спектакль. Биография сделала его знаменитым. Но действительную степень его популярности я смог оценить лишь тогда, когда лично увидел целые стопки бумаг, исписанных именами и титулами его посетителей. Родившись в тот исторический момент, когда Болонье суждено было стать языковым перекрестком, Меццофанти получил шанс и заработал репутацию, что, в свою очередь, привело к усилению эффекта до такой степени, что священнослужитель и сам превратился в символический перекресток.
В своей книге о Меццофанти Пасти описывает и его деятельность как богослова. В 1820 году Меццофанти перевел Священное Писание с местных наречий на латынь в поисках скрытых источников ереси, обусловленных неточностью первичных переводов. В одной из своих работ, написанной на латыни и итальянском, он сравнивал сделанный в Калькутте перевод Нового Завета на персидский язык, а также греческий первоисточник этого перевода, с латинским оригиналом[17]. Кроме того, я нашел записку на английском языке от американки Деборы Эмлен, которая хотела принять римско-католическую веру. Меццофанти перевел эту записку на итальянский, видимо, по просьбе католической семьи ее жениха.
В тот же период он контролировал содержание книг, продающихся на рынке и ввозимых через таможню в папские владения. Запрещенные, а также содержащие распутные или политически либеральные идеи книги конфисковывались и уничтожались. Эти факты заставляют по-новому взглянуть на роль Меццофанти в борьбе с врагами церкви. Не потому ли он так долго оставался в Болонье, что его консервативная позиция делала небезопасным его пребывание в других частях Европы?
По словам Пасти, в своем родном городе Меццофанти не считался знаменитостью. Зато его имя часто упоминалось в записках путешественников, и, кроме того, его заслуги получали признание со стороны высокопоставленных служителей церкви и аристократических семей, в частных библиотеках которых он служил. Политический революционер Пьетро Джордани писал, что Меццофанти «заслуживает широкой славы хотя бы за то количество языков, которыми он владеет в большинстве случаев прекрасно, при том что его знания этим не ограничиваются». «Но даже в наши дни, – говорит Пасти, – Меццофанти не получил в Болонье должного признания. На улице Малконтенти установлены мемориальные доски, а еще одна расположенная недалеко от центра города улица названа в его честь, однако ни один из его юбилеев никогда отмечался на официальном уровне».
