Кен Уилбер - Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер
Когда я вернулся, у Трейи начался период, когда ей приходилось справляться с неприятными ощущениями, которые порой бывали очень сильными, мучительными. Воспаление в мозге стало почти невозможно переносить — и не только потому, что оно причиняло острые боли, но и потому, что оно опустошало ее эмоционально. И все-таки она не принимала никаких препаратов — ни болеутоляющего, ни транквилизаторов — это была просто еще одна ямка на американских горках. Она хотела, чтобы ее ум был чистым, чтобы она могла свидетельствовать и осознавать, — и она оставалась в полном осознании.
Нас навестили Вики и Кэти. Поздно вечером Трейя позвала Вики к себе в комнату и час или два в самых мучительных выражениях подробно описывала ей, что с ней происходит — конкретные ощущения, острое чувство, что опухоль мозга медленно уничтожает все функции организма, — одна мрачная подробность за другой. Вики была глубоко потрясена: когда она спустилась вниз, ее все еще била дрожь.
— Она хочет, чтобы я знала, что это такое, чтобы я могла лучше работать с другими раковыми больными, которые переживают такой же кошмар. Она только что нарисовала мне карту всего происходящего, чтобы я могла пользоваться ею в работе с другими, чтобы я лучше понимала, что им приходится пережить, и сочувствовала им, чтобы я лучше могла им помогать. Поверить не могу.
Трейя справлялась с опухолью мозга с помощью випассаны и рассказывала Вики о результатах, чтобы та могла использовать ее в ОПРБ.
Последствия операции на мозге, помноженные на продолжающееся воспаление опухолей в легких, мозге и печени, взяли с организма Трейи страшную дань. Но все-таки она до мелочей соблюдала курс лечения и — да-да! — продолжала проходить по нескольку миль в день на тренажере. Мы увеличивали уровень кислорода; мы увеличивали дозы декадрона.
Мы не могли съездить на Рождество к ее родителям, поэтому ее родные по очереди приезжали к нам на выходные. Рэд и Сьюзи, уезжая, сунули мне в руку это письмо.
Дорогие Трейя и Кен!
Ваша история — подлинная история любви. Многие проживают вместе счастливо долгие годы, омраченные лишь мелкими невзгодами, а ваша совместная жизнь началась с большой беды, которая почти все время не оставляла вас. Ваши нежность и преданность друг другу были велики и каждый день становились сильнее, несмотря на то что беды множились.
Кен! Без тебя Трейя просто погибла бы. Твоя забота о ее здоровье, твое постоянное внимание к ее нуждам, болям и страданиям (и ее собакам!) — источник постоянной радости для нее и для нас. Ни мы, ни она не могли бы и мечтать о лучшем зяте.
Мы надеемся, что рак отступит, и ты, Трейя, вернешься к нормальной жизни и доброму здравию. Если кто-то и заслуживает полного исцеления, так это ты. Твой настрой и твое мужество — источник силы для всех, кто знает о твоей болезни, и тех, кто сам знаком с ней, и тех, кто знает тебя и читает твои письма. Мы уверены, что пройдет немного времени, и ты будешь работать и с ОПРБ, и со многим подобными организациями, с которыми ты связана, — организациями, цель которых — сделать мир лучше и человечнее. Что же касается тебя, Кен, то мы надеемся, что скоро у тебя снова появится время заняться писательской работой и наукой (в которой мы не очень много понимаем!) и ты поделишься с миром своим глубоким пониманием возможностей разума и души.
Надеемся, что наш приезд хоть сколько-то вам помог; вы знаете, что мы и остальные члены нашей семьи поддерживаем вас обоих, а если мы вам понадобимся, то тут же бросим все и приедем. Мы знаем, что это Рождество будет необычным, но оно будет добрым — пусть мы не соберемся все вместе, но оно будет началом выздоровления Трейи.
Мы любим тебя, Трейя, и как человека, и как свою дочь. Кен, лучшего и более преданного своей жене зятя, чем ты, не может быть.
Когда мы писали это письмо, то немного поплакали — ведь мы очень любим вас обоих и все время думаем о вас.
Мы молимся за то, чтобы после этих сумерек наступил рассвет. Вы справляетесь с этой страшной болезнью как настоящие герои, и мы гордимся вами. Ни у кого нет такой удивительной дочери, как ты, Трейя. А Кен всегда будет членом нашей семьи. Без вас Рождество не будет таким, как раньше, но вы будете жить у нас в сердце.
С любовью,
мама и папа
В Новый год, когда мы были вдвоем и лежали на диване, Трейя повернулась ко мне и сказала: «Знаешь, милый, я думаю, пора остановиться. Я не хочу продолжать. Я не то чтобы настроена сложить руки, просто, если энзимы и действуют, они явно действуют недостаточно быстро».
Действительно, действие декадрона и в самом деле прекращалось, и, как бы мы ни старались сбалансировать дозировку, у нас не получалось сделать так, чтобы он помогал как следует. Ее физический дискомфорт, а порой и мучения росли день ото дня, и должно было стать еще намного, намного хуже, перед тем как начались бы улучшения, — если бы они вообще начались.
— Милая, я поддержу тебя в любом случае. Просто скажи мне, чего ты хочешь, скажи мне, что тебе нужно.
— Как ты думаешь, у меня есть хоть какой-то шанс?
Я знал, что Трейя уже приняла решение, но, как всегда в подобных случаях, она хотела, чтобы я поддержал ее полностью и не спорил по мелочам. «Перспективы скверные, правда?» Мы долго молчали. «Я бы сказал так: давай продолжим еще неделю. Просто на всякий случай. Ты ведь знаешь, опухоль, которую удалили у тебя из мозга, на 90 % состояла из мертвых тканей; энзимы явно оказывают воздействие; может быть, шанс еще есть. Но решать тебе. Ты просто скажи мне, чего ты хочешь, и мы так и сделаем».
Она в упор посмотрела на меня. «Договорились. Еще неделя. Я справлюсь. Еще одна неделя».
Сознание Трейи было совершенно ясным. Мы говорили очень деловито, почти отстраненно, но не из-за равнодушия, а потому что это уже происходило много раз: мы сотни раз прокручивали в уме эту сцену.
Мы встали и стали подниматься наверх, но у Трейи в первый раз не хватило сил подняться по ступенькам. Она села на первую ступеньку и тихо заплакала. Я поднял ее на руки и понес вверх по лестнице.
— Ох, дорогой… Я так надеялась, что до этого не дойдет, мне так не хотелось, чтобы дошло до этого, мне хотелось, чтобы я могла ходить сама, — проговорила она и уткнула голову мне в плечо.
— Я думаю, это самое романтическое, что только может быть. Ведь в другой ситуации ты бы ни за что мне этого не позволила, так что давай я отнесу свою девочку наверх.
— Ты веришь ему? — спрашиваю я у Трейи.
— Думаю, да.
Трейя сдержала слово и еще неделю терпела тяжелые и постоянно усиливающиеся мучения — Но ни в чем не отступила от программы, соблюдая ее вплоть до самых неприятных мелочей. И отказывалась от морфия, потому что хотела оставаться внимательной и осознанной. Она высоко держала голову, часто улыбалась — и ее улыбка не была вымученной. Это был ее принцип: «Иди вперед!» И я скажу без малейшего преувеличения: на этом пути она проявила такую стойкость и просветленную безмятежность, которых я никогда в жизни не видел — и сомневаюсь, что когда-нибудь увижу.
В последний вечер этой недели она тихо сказала: «Я ухожу».
И в этот момент единственное слово, которое я сказал, было: «Хорошо». Я взял ее, чтобы отнести наверх.
— Подожди, милый, я хочу кое-что написать в дневнике.
Я принес ее дневник и ручку, и она ясными крупными буквами написала: «Для этого нужны благодать — да — и стойкость!»
Она посмотрела на меня:
— Ты понимаешь?
— Думаю, да. — Я долго молчал. Не было необходимости говорить, что я думаю. Она и так это знала.
— Пойдем, моя красавица. Давай я отнесу свою девочку наверх.
У великого Гете есть прекрасная строчка: «Все, что созрело, хочет умереть». Трейя достигла зрелости, и она хотела умереть. Когда я смотрел, как она делала свою запись в дневнике, думал — и мне не надо было говорить об этом вслух, — что это итог всей ее жизни.
Благодать и стойкость. Бытование и делание. Безмятежность и страсть. Смирение и Воля. Полное приятие и неистовая решительность. Две стороны ее души, которые боролись в ней всю жизнь, две стороны, которые под конец соединились в единое целое — вот заключительное послание, которое она хотела оставить. Я видел, как она соединяла две эти грани; видел, как гармония равновесия проникает во все сферы ее жизни; видел, как страстная безмятежность становится сутью ее души. Это и было ее величайшим свершением в жизни — свершением, которое было подвергнуто столь жестокой проверке на прочность, что разбилось бы вдребезги, окажись оно хоть на йоту слабее. Но она добилась своего, она созрела в своей мудрости, и она хотела умереть.
В последний раз я отнес свою возлюбленную Трейю вверх по ступенькам.
Глава 22
К лучезарной звезде
Изумлена, колеблюсь, сомневаюсь
И крыльев я пока не расправляю,
Поникших, влажных,
Все еще стесненных
Тьмы пеленой, что кокок опустевший
Заполнила.
Дрожит подвижный воздух,
И я дрожу
Так, словно ощущаю,
Что все еще растворена внутри
Той куколки пустой, чьи очертанья
Так долго были мной.
Все позади.
Лишь только сделать шаг —
Один, за ним другой —
Вперед,
И снова ждать.
И чувствовать, как ветер
Мой новый облик странный овевает.
И видеть, как узор тончайших нитей
На крыльях распускается цветисто —
Оранжевое в черном золотится —
Все наготове, чтобы вмиг раскрыться,
Лишь только ветра вздох меня подхватит
И понесет навстречу удивленью.
Я полечу,
Еще не зная, как,
Куда и почему,
Но кругом голова, я мягко поддаюсь
И падаю вперед в объятья пустоты,
В невидимый поток,
И там скольжу легко —
То вниз порхну, то вверх,
Смирению навек
Всецело отдана.
Мой кокон опустел
И в солнечных лучах
Усох и задубел,
Навеки позабыт
Той жизнью, что вошла
И вышла из него.
И, может, как-нибудь однажды средь травы
Дитя найдет его и спросит свою мать:
«Что за созданье странное когда-то жило здесь,
в столь крохотном дому?»
Так начались самые необычные сорок восемь часов нашей совместной жизни. Трейя решила умереть. Для того чтобы умереть именно сейчас, не было медицинских оснований. Врачи считали, что с помощью лекарств и некоторого ухода она могла бы прожить еще как минимум несколько месяцев в больнице. Но Трейя уже приняла решение. Она не собиралась умирать вот так — в больничной палате, с торчащими из нее трубками, постоянными внутривенными инъекциями морфия-4, неизбежной пневмонией и медленным удушьем — все эти ужасные образы, которые пронеслись в моем сознании на Драхенфельсе. И у меня было странное чувство, что Трейя, кроме всего прочего, хотела избавить нас от этого кошмара. Она предпочла просто проскочить эту часть — спасибо, не надо! — и спокойно умереть сейчас. Впрочем, какими бы ни были причины, если Трейя приняла решение, значит, так и будет.
