Луи Повель - Мсье Гурджиев
А.-М. Роллан де Реневилль
В ИЮНЕ 1946 года газета «Фонтэн» под редакцией Макса-Поля Фуше опубликовала хвалебный отзыв о Рене Домале и его неизвестное сочинение под названием «Священная война».
Это воспоминание о занятиях автора в гурджиевской группе. То есть о том самом приключении, которое я попытался с доступной мне яркостью и проницательностью описать на предыдущих страницах. В сочинении Домаля содержится вроде бы безнадежный призыв к подлинному поэту, то есть поэту столь же ответственному, как тот, кому посвящена эта глава. К человеку, который способен не только сознавать, но и сотворить. «В истинной поэзии слово и есть названный им предмет». Если пробудившийся именует предмет, тем самым он дарует ему абсолютное бытие. А значит, никто иной и не способен стать поэтом, повелевать словом. Наша уверенность в своей способности творить, вера в свои силы заблуждение, пустая претензия. Либо Слово становится плотью, либо оно ложно. Тем самым Домаль объявляет, и не без мрачного удовлетворения, что отныне умолкает навсегда. Или, вернее, что отныне если он и обронит слово, то лишь как призыв к себе самому вступить в сражение с самим собой. Издаст боевой клич на битву со своими чувствами, мыслями, настроениями, знаниями, творческим честолюбием. То есть со всем, что составляет его индивидуальность. Раскроет рот только для того, чтобы приказать себе замолчать. В очередной раз он разоблачает наше творческое бессилие. Философия, наука, религия все это не для тех, кто живет бессознательно, кто не решился на «священную войну». Никакое вдохновение тут не поможет. «Поскольку вдохновение действенно лишь тогда, когда Бог растаял в высях, когда твои противники это лишь некие неоформленные силы, когда уже разгорелось сражение. А пока все еще тянется наш блаженный отдых».
Что же дальше? Останемся немы, пока не выйдем на ту «священную войну», в которой, собственно, и заключалась наша «работа» у Гурджиева. «Любое мое слово будет обращено к самому себе. Я призову себя к «священной войне». Я громогласно разоблачу предателей, мной же и вскормленных. Я буду стыдить себя до тех пор, пока не добьюсь полной победы. Тогда и воцарится вооруженный мир в стане победителя».
О будущем мире он говорил с торжественностью, в которой подчас сквозила интеллектуальная заносчивость. Она же, а не простодушие, была причиной подчеркнутой прямоты его высказываний. Не думаю, однако, что Домаль достиг подобного мира. Для него то был бы не мир, а смерть. Перечитывая «Священную войну», я ощущаю на каждой странице тоску поэта, готового принести в жертву возможно, бесполезную свободу и радость творчества.
Но, как бы то ни было, его сочинение прозвучало как «встань и иди» для всех мыслящих людей, которых мне приходилось встречать в «группах». Поэтому не могу не упомянуть о нем в моем сборнике. Это слово правды насущно необходимо любому сообществу, посвятившему себя поискам истинного бытия. Однако некоторые последователи Гурджиева такой необходимости вовсе не чувствуют. Когда я уже заканчивал данную книгу, они довели до моего сведения, и с немалым озлоблением, что запрещают мне использовать сочинение Домаля. Гурджиевская группа с холодным бешенством отвернулась от моей книги. Впрочем, они поступили логично, они ведь делают все, чтобы сохранить свои тайны от своих же сотоварищей, в том числе тайны гибели посвященных. И все же мне хочется водрузить «Священную войну» как хрустальное навершие над моим сборником. Рискну процитировать несколько строчек из этой поэмы, относящихся ко мне и Гурджиеву, тех же самых, что привел Жан Полан в недавнем номере «Нувель ревю франсэз»[55]:
«Объявивший войну себе, со своими ближними в мире пусть он отдает все свои силы жестокой битве, в самых сокровенных его глубинах царит всепобеждающий мир. И чем глубже тишина и покой, царящие в сокровенных глубинах, в самой его сердцевине, тем более рьяно бьется он с разноголосицей ложных мнений, с бесчисленными заблуждениями.
Среди глубокого затишья, пребывающий там, куда не доносятся звуки сражения, своей вневременностью защищенный от напора внешнего, вечный победитель прислушается к голосу иных затиший. Одинокий и осознавший свое одиночество, теперь он в своем одиночестве не одинок. Но между им и мной целая армия призраков, которых я обязан уничтожить. О, смогу ли я овладеть той твердыней? На этих укреплениях я лег бы костьми, чтобы только шум не ворвался в королевские покои…»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ НА ПРОЩАНИЕ, ИЛИ ПРИТЧА ОБ ОБЕЗЬЯНЕ И КАЛЕБАСЕ
ТЕПЕРЬ мне остается только поблагодарить читателя, одолевшего столь увесистую книгу. Думаю, он относится к особой породе людей, к которой я причисляю и себя. Соответственно, я неплохо ее изучил. Проявляя учтивость, такого типа люди не просто следуют обычаю, но творят, не соблюдают условности, а передают энергию. Следовательно, наилучшим проявлением моей благодарности к читателю была бы попытка отыскать как можно более точные слова прощания с мсье Гурджиевым.
Вспоминаю свое детство. Тогда были в моде проекторы для показа документальных кинолент. Один мой приятель обзавелся подобным чудом. Мы запирались в комнате, пришпиливали к стенке полотняный лоскут, задергивали занавески и упивались подергивающимися живыми картинками. Прошли годы, но до сих пор я восхищаюсь их простотой и точностью. В одной из этих документальных лент был показан отлов обезьян. Появляется кучка негров, они подвешивают к пальме калебас, набитый арахисом, и уходят. Прибегает обезьяна, сует туда лапу и хватает горсть арахиса, а вытащить уже не может мешает узкая горловина. Обезьяна рвется, бесится, но все без толку она стала добычей своей же добычи. Тут возвращаются негры, связывают несчастную зверушку, а потом разламывают тыкву, чтобы освободить ее все еще сжимающий орешки кулак.
О тех самых орешках я частенько вспоминал, когда делал попытки освободиться от гурджиевского влияния. Понимал, что надо разжать кулак, хоть на время ослабить хватку, то есть отказаться от попыток овладеть своим «Я», совершенным, завершенным и неизменным. Ведь иначе ни свободы, ни здоровья. Не выходило. Как и большинство учеников Гурджиева, я попал в плен собственной гордыни, тут уж рвись не рвись все бесполезно. А что сулит будущее? Как и обезьянке либо клетку, либо смерть. Разумеется, я понимал исключительную ценность и огромное значение учения Гурджиева, но уже начал догадываться, что способ его преподавания мне противопоказан и ничего, кроме вреда, оно мне не принесет. Такова уж моя природа, что учение не пойдет мне впрок не насытит, а только истощит. Значит, надо разжать руку и смыться. В конце концов мне это удалось, но как, каким образом? До сих пор понять не могу.
Теперь мне стало ясно, что учение Гурджиева, точнее даже, эзотерика как таковая, необходима человеку, который в наше сложное время стремится обрести истинное бытие. Однако надо научиться избегать ловушек. Ими могут стать нынешние, с позволения сказать, «эзотерические» сообщества. А среди них гурджиевская группа едва ли не самая жизнеспособная и привлекательная. Стоит пощупать, изучить насыпанные в тыкву орешки, но тут же отдернуть руку. Именно к этому я и хочу вас призвать, завершая мою книгу: побыстрее отдерните руку.
Бог с ним, с «магом Гурджиевым», как его называл Хаксли, забудьте о странном мире гурджиевских «групп», где царит духовная тирания, издеваются над чувствами, о грандиозных посулах посвященным. Короче говоря, обо всем этом подземном мире, на котором лежит черное заклятие. Если ты истинно мудр а мой читатель именно таков, поскорей переключи свое внимание на окружающий мир, и к тебе вернутся и свобода, и здравый смысл. Следуй тем же путем, которым идет все человечество, ведь ты являешься его частью.
Однако вот в чем польза обучения у Гурджиева или изучения его опыта. Важно понять, сколь много позаимствовала современная мысль у так называемого «традиционного» сознания, сколь плодотворно возрождение этого эзотерического знания, значительно обогатившего наши духовные поиски (а Гурджиев, безусловно, был одним из тех, кто познакомил с ним современный Запад). Наиболее передовые философские течения, а в еще большей мере феноменология, физика, математика, кибернетика использовали данные, почерпнутые из древнейших представлений человечества о космосе, об энергетическом и телесном взаимовлиянии, о свободе и единстве живого бытия. Иначе бы им не достигнуть нынешних высот. Современная наука вступила в диалог с последними тибетскими магами, последними алхимиками и «традиционными» чудотворцами. На наших глазах (приглядимся) происходит революция разум, победивший все и вся, вдруг осознал собственную недостаточность и готов возродить союз с религиозным озарением, оплодотвориться им. Для подлинно внимательного человека очевидно, что задача большинства отраслей знания отнюдь не в том, чтобы содействовать прогрессу. Идея бесконечного прогресса уже несколько лет как умерла, по крайней мере на Западе. Сейчас речь идет о полном изменении человеческой природы, о ее трансмутации. Поэтому истинные участники современных событий это не ученые, находящиеся на передовых рубежах науки, не поэты, а люди из породы осознающих, о которых я говорил в начале книги. Только они не заняты пустяками; все прочее конформизм и консерватизм. Они вовсе не отшельники, отринувшие мирскую суету, и, разумеется, не те, кого «прогрессисты» (то есть сверх-конформисты) именуют «реакционерами», а просто люди, пытающиеся нащупать будущее плечом к плечу с теми философами, физиками, математиками, биологами, которые творят новый мир, не имеющий ничего общего с миром прерванной традиции, в котором мы обречены жить. Возможно и не осознавая, к чему именно стремятся, они насаждают исконные ценности веру, надежду, любовь, милосердие.
