Андрей Виноградов - Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания
И Симон встал, стряхнул с лица глиняные черепки и пал со слезами к ногам апостолов:
— Простите меня, неразумного! — И рассказал всё, как было.
— Ну так кто же кого обманывает? — разъярился Эпимах. — Вы достойны смерти!
Испуганные иудеи бросились к Андрею и стали целовать ему ноги, моля о пощаде. И простил их Андрей:
— Не ведали вы, что творили, братья. Примите же крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа, все вы и ты, Эпимах. Не гневайся на них, прошу тебя.
Время клонилось уже к полуночи, и вывел Андрей всех своих бывших врагов на берег моря близ Западных ворот города, и крестил их в водах. А совершивши таинство крещения, встал он на большой прибрежный камень, простёр руки в сторону Понта и, помолившись втайне, благословил его начертанным по воздуху изображением креста — и тут все собравшиеся заметили, что Андрей будто стал ниже ростом, а пригляделись — и увидели, что на самом деле его босые стопы оказались вто-плены в камень, словно в мягкий воск.
— Холодно тут у вас, даром что север… — смущённо пробормотал Андрей и поочерёдно вынул свои ноги из образовавшихся под ними углублений, в которых чётко и точно, как в форме для литья, отпечатались его следы. Набегавшие на камень волны в два приёма заполнили до краёв отпечатки стоп, и, увидев это, Фавст крикнул слугам:
— Что же вы стоите, идолы! Принесите-ка сосудов и вычерпайте оттуда эту воду, и каждый раз вычерпывайте, ибо вода эта должна быть воистину чудесна!
Одна из служанок Фавста была крива на один глаз, и вот она первая подскочила к заполненным водой углублениям, с благоговением умылась ею — и больной её глаз немедленно исцелился. Тогда к чудесным отпечаткам бросилась целая толпа народу, все расталкивали друг друга, стараясь попасть в одну из лунок кто рукой, кто ногой, кто носом, а вновь и вновь накатывавшие волны всё заполняли и заполняли их солёной водой.
— А мне вновь пора проститься с тобою, — обратился к Андрею Павел. — Спешу я в Иллирик, где ждут меня другие варвары. До встречи в Риме, куда идёт и брат твой Пётр! Прощай… — И сияющее облако, снова спустившись с неба, подхватило Павла и унесло его в сторону моря, на запад.
3. ВВЕРХ ПО ДНЕПРУ— Сколько чудес за один день! — вопил Фавст. — А водичку из твоих стопочек буду я как целебное снадобье поставлять царям Боспора и Скифии! А может, и самому кесарю, если ты, Эпимах, позволишь мне это.
Упал Андрей в рыданиях на землю при этих словах, а когда пришёл в себя, то тихо сказал Фавсту:
— Не для того родился Иисус в хлеву среди скота, не для того Он был распят, чтобы от чуда Его воскресения шла бойкая торговля чудесной водой. Если добра мне хотите, то отпустите с миром, а если не знаете, чем помочь, то дайте мне провожатых, чтобы указали мне путь к диким скифам, к далёкому Северному океану.
— Тогда тебе нужно поспешить, — уныло отвечал ему Фавст, — потому что сегодня на рассвете я отправляю в Синопу целый корабль скифских невольников. Есть среди них один вроде как философ, он и по-гречески хорошо говорит, и знает дальние страны, ведает пути вверх по великим рекам Скифии. Я дарю его тебе, а ты с ним делай, что пожелаешь. Будет плохо служить — убей без жалости, а коли выведет к Океану — одари своими чудесными дарами. Только спуску ему не давай, ибо скифы — народ необузданный и коварный, подчиняется одной лишь силе. С ними без пинков как без фиников.
На рассвете Фавст вывел из своего корабля обещанного тавроскифа-философа, имени коего никто не мог не только запомнить, но даже и выговорить — настолько оно было варварским и наполненным какими-то шипящими и булькающими звуками.
— Зови меня просто Сикстом, — сказал философ Андрею. — Так меня прозвали в Риме, когда я возил туда янтарь. Это потому, что на левой руке у меня тогда было шесть пальцев. А сейчас, погляди, четыре. Один мне пришлось себе отгрызть, чтобы не умереть с голоду в ледяной пустыне, а второй я принёс в жертву Аполлону, как вернулся живой из того похода.
— Не Аполлон тебя вывел оттуда, о Сикст, а Единый Живой Бог! А знаешь, зачем? Чтобы ты стал моим проводником и, возможно, крестился бы в жизнь вечную во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Если это три твои главных бога, то молись им крепко, а лучше принеси каждому по хорошей жертве, перед тем как мы двинемся. Дорога нам предстоит долгая и опасная…
— И отвращать мне тебя от твоего невежества придётся долго, ох как долго… — заключил Андрей и, стиснув посох, быстро зашагал к Мёртвым воротам, откуда начинался путь вглубь Таврики.
Пробираясь сквозь ущелья на север, ночуя то в каменных гротах, то в чистом поле, Андрей и Сикст вышли в голые и унылые степи, по которым рыскали волки и шакалы и паслись табуны, а после Неаполя Скифского, называвшегося городом лишь по какому-то недоразумению, Сикст повернул к западу, и наконец через неделю странствий они снова оказались у моря — в некогда греческом, а теперь захваченном скифами селении под названием Прекрасная Гавань. Когда-то, возможно, она и была прекрасной, но сейчас от былой её красоты не осталось и следа: всё, к чему прикасались скифы, покрывалось толстым слоем грязи, дома косились набок, уступая место кибиткам кочевников, улицы немедленно превращались в непроходимые овраги, но самое страшное — вокруг была слышна одна только рыдающая варварская речь, которая не шла ни в какое сравнение ни с возвышенным греческим языком, ни с певучим еврейским или мягким арамейским, ни даже с суровой латынью, на которой лаяла в Кесарии римская солдатня.
Но Сикст Философ прекрасно понимал этот язык и не уставал переводить Андрею слова скифов, восхищавшихся одним только видом апостола: «Облик наш как у неразумных плотоедов, и мы целиком дикие, а вот у тебя лицо прекрасное, благообразное, светлое, и платье светлое, и ноги твои, руки и пальцы сложены соразмерно. Убелена голова твоя, и на бороду приятно смотреть, а голос у тебя как пение флейты или звук кифары. Поэтому-то мы и стыдимся самих себя. Твои вот зубы прикрыты губами, а наши зубы как у кабанов или как у слона». Слова же Андрея, обращённые к ним, Сикст переводил с большим трудом, а иногда вообще отказывался это делать, объясняя, что в языке местных скифов нет таких слов, которые бы точно смогли передать смысл его речи.
— А есть ещё другие скифы, с иным языком? — удивлялся Андрей.
— Конечно есть. Это ведь только вы зовёте их скифами, а на самом деле — чем дальше на север, тем больше языков, которые вовсе не похожи друг на друга.
— И ты все их знаешь?
— На которых говорят вдоль Янтарного Пути, те знаю. А мы по одному из его ответвлений и пойдём, по восточному, вверх по великой реке Борисфен, как вы её зовёте, а по-нашему — река Данапр. Здесь у меня есть знакомый лодочник, он ходит под парусом прямо в его устье, к городу Ольбия. Это последний греческий город.
— А есть ли там иудеи? — с надеждой спросил Андрей.
— Куда ж без них! Но задерживаться там опасно. Сейчас город во власти разбойников гетов, они нас с тобою живо продадут куда-нибудь за Истр, а снова в рабство я, прости, не хочу.
Море выдалось на редкость приветливым, а ветер — попутным, и скифский кормчий всего за день довёз путников до острова Борисфен, где стояли шатры загорелых людей, с утра до ночи рывших глубокие ямы в поисках золота. Но, повстречав там своих старых приятелей со странными именами Зубр и Гегемон, кормчий так напился с ними вина, что Сикст не мог его растолкать к утру следующего дня.
— Вставай, Палак! — кричал он ему прямо в ухо. — Будь же ты проклят семью богами до седьмого колена! Чтоб тебе твоей Вонючей Гавани вовек больше не видать, чтоб тебя поймали геты и повесили на дубу за яйца. А знаешь, что делается после смерти с такими пьяницами, как ты? Они пьют и пьют солёное море, и снова пьют, потому что оно солёное, а потом просцаться не могут, потому что им там всё крепко-накрепко зашивают тюленьими жилами, а ещё глаза замазывают волчьим дерьмом, а в нос запихивают мышиное сало, чтобы поджечь его, если задёргаешься. Вот что тебя ждёт.
Палак только пробормотал:
— Брешешь, выродок ты римский, раб шакалий, лягушачий сын, курицын племянник… — и снова погрузился в мертвецкий сон.
— Вот так всегда на Борисфене!.. — вздохнул Сикст и обратился к Андрею: — Не может не напиться здесь ни один из моих знакомых перевозчиков. Обычай, что ли, такой. Или место заколдованное. Расколдуй его, пожалуйста!
— Я не колдун и не творю чудес. Все чудеса — по воле Господней.
— Так пусть твой Бог изволит, раз Ему нужно, чтобы ты двигался дальше.
— Не могу я требовать — лишь молить… — И Андрей пал лицом на землю, неслышно молясь неведомому для Сикста Богу.
Сикст никогда не видел ничего подобного и решил уже, что на Борисфене они застряли надолго, с досады пнул лежащего над береговым откосом Палака — и тот вдруг, что бревно, покатился к морю. Когда Андрей и Сикст спрыгнули к нему, то увидели, что Палак барахтается на мелководье и никак не может встать, ибо вместо ног у него теперь извивался настоящий рыбий хвост, покрытый блестящей зелёной чешуёй! Чуть приподнявшись над водой, он что-то промычал на скифском языке, и глаза его были полны слёз, а когда воздел руки, то все увидели, что между пальцами на них натянулись тонкие перепонки.
