Хаям Маккоби - Революция в Иудее (Иисус и еврейское Сопротивление)
Драматическая поляризация этого рассказа, выраженная в черно-белых тонах мелодрама выбора между Сыном Света и разбойником, зависит от элементов, перечисленных выше, и исчезает, как только они опознаны как вымысел, фальшивка. Тогда мы остаемся с двумя вождями мятежников, весьма и весьма сходными, и должны размышлять над тем, какая же связь могла быть между ними.
Самой простой теорией, разумеется, является та, что Варавва просто выдуман, подобно пасхальной привилегии, и что весь эпизод — плод богатого воображения Марка или кого-то из его предшественников. Особо сильных возражений против такой теории я не вижу, за исключением того, что она не пытается объяснить происхождение имени «Варавва» и делает евангелистов похожими скорее на романистов, чем на верующих, истово стремящихся придать связный смысл истории, которой они придавали кардинальную важность и от которой, как они веровали, зависело их спасение.
Если мы задумаемся над положением человека, подобного Марку, — неуютно провисшего между евреями и римлянами, убежденного в том, что притязания евреев опровергнуты их разгромом и немилостью, в которую они впали, и что, как сказал Павел, «спасение Божие послано язычникам» (Деян., 28:28), — то мы сможем понять ту психологическую обстановку, в которой рассказ был поначалу слегка, а со временем и радикально переделан. Если пасхальную привилегию легко понять как деталь, придуманную для усиления драмы выбора между «хорошим» Иисусом и «дурным» Иисусом, то трудно поверить, что весь рассказ возник из ничего. Поэтому теория, демонстрирующая, как эта история могла возникнуть из фактического субстрата и как потом была постепенно разработана, определенно кажется предпочтительнее.
Считать ли Иисуса и Варавву одним и тем же историческим лицом или нет, главной и общей характерной чертой новозаветного повествования все равно приходится признать его дуализм. Если существовал отдельный человек по имени Иисус Варавва, отличный от Иисуса из Назарета, тогда он должен был быть, как мы убедились, человеком, не очень отличавшимся от самого Иисуса, искренним религиозным лидером, неспособным избежать столкновения с римлянами вследствие силы своей веры в судьбы иудаизма. Однако в евангельском рассказе Иисус стал всецело «хорошим», а Варавва всецело «дурным».
Все активное, политическое, физическое и земное стало дурным и сосредоточилось в фигуре Вараввы, а «добро», представленное как пассивность и нечто неземное, — в фигуре Иисуса. Это означает, что в фигуре самого Иисуса произошел процесс «расщепления» на «добро» и «зло» — даже в случае, если считать Варавву отдельным историческим лицом; и тогда фигуре Вараввы были приписаны все черты Иисуса, ставшие восприниматься как нежелательные.
Было неизбежно, что повествование станет развиваться именно в этом дуалистическом направлении. Неизбежно, поскольку приверженцы позднейшей христианской церкви выросли в обстановке гностицизма и мистериальных культов. Но неизбежно и вследствие того, что Павел, истинный основатель позднейшего христианства, дал смерти Иисуса гностическое истолкование.
В этом истолковании Иисус погиб не в борьбе между Иудеей и Римом, а в сверхъестественном, космическом состязании между силами Добра (базирующимися на Небесах) и силами Зла (базирующимися на захваченном ими оплоте, земле). Спасение должно было достигаться не путем политической борьбы, а путем мистического сопричастия распятию, через смерть ради возрождения в другом мире. Предлагаемое «спасение» было не формой политического освобождения, а «духовным» спасением, испытать которое можно было даже в рабстве. Вот почему Павел советовал рабам быть покорными и послушными («Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом». — Ефес., 6:5).
Проявление морального усилия, попытка стать хозяином собственной судьбы, вступив в борьбу с проблемами земного мира и преодолев их, рассматривались как некое рабство. От этого рабства можно было освободиться, став пассивным к окружающему миру и погрузив свою личность в мистический организм Христа. (Евреи назвали бы такое «рабство» свободой и ответственностью, ибо обладали концепцией постепенного овладения миром посредством морального закона.)
В этой схеме действительными врагами, союзниками сил Тьмы были не те, кто стремился поработить тела людей (римляне), а те, кто старался ослабить действенность жертвы Христа, отрицая ее космическую значимость, настаивая на реальности и добре этого мира и заявляя, что спасение придет путем освобождения Человека на земле.
Тем самым оказалось неизбежным, что евреям будет отведена роль земных агентов сил Тьмы. Это было обусловлено несколькими сошедшимися воедино факторами. Политическими — катастрофа, постигшая евреев, давление римских властей на христианские общины как на мятежные организации. Религиозными — конфликт между Павловым христианством и иудео-христианством, конфликт между позднейшим христианством и самими евреями. И факторами культурными — гностическое наследие антисемитизма и общий эллинистическо-еврейский культурный конфликт.
Тем не менее, при всех возможных скидках, решение позднейшей христианской церкви возложить на евреев ответственность за Распятие, избрать евреев на роль «народа дьяволова» было прискорбным. Оно могло возникнуть лишь вследствие глубинного морального и психологического изъяна, порока, отравившего всю религиозность эллинистического мира. Отчаяние, побудившее людей расстаться с надеждой на совершенствование человека, духовная усталость, побуждающая рассматривать человека как банкрота, единственной надеждой которого остается бегство в лоно Божественного, всегда неизбежно ведут к расколу Вселенной и расколу сознания.
Многовековые усилия евреев к объединению мира и сознания были отброшены теми, кто провозгласили себя последователями еврейского учителя. В результате последовал раздел жизни между силами Света и Тьмы. И при этом евреи были вознаграждены за свой вклад в развитие человечества тем, что их отождествляли с силами Тьмы.
Нет ничего более соблазнительного для человеческого разума, чем дуализм. Романтично и увлекательно рассматривать мир как поле битвы космических сил Добра и Зла.
Дуализм Нового Завета особенно заметен в его беспрестанных отсылках к аду, дьяволу и злым духам[124]. Многие, особенно гуманисты и агностики, давно прекратившие читать Библию, уверены, будто учение об адском пламени — часть «дурного наследия», перешедшего в христианство из Ветхого Завета. На самом деле там ровным счетом ничего не говорится о дьяволе или аде, и адский огонь никогда не упоминается в качестве наказания за грехи. (Слово «ад» встречается в некоторых переводах, однако древнееврейское слово шеол означает «могила» или «нижний мир», но не «ад».)
Ужасный страх перед адом, ставший столь важной составляющей христианства, в особенности в Средние века, происходит от страха перед гневом Господним. У Бога есть два лица — Бог любви и Бог гнева, и цель религии — спастись от одного и перейти к другому. Это разделение Бога на два образа отражено и в фигуре дьявола, Сатаны, ставшего в христианстве вторым богом, гиперболическим отражением гневного лика Бога. Этот гневный, безжалостно справедливый Бог является проекцией чувства вины и самоосуждения человека. Это чувство вины выражается и в христианской доктрине первородного греха, в которой еврейская история Адама была искажена, с тем чтобы отразить эллинистическую самоненависть. (Изначально миф об Адаме отражает рождение не только чувства вины, но и знания.)
И главнейшая дихотомия эллинистического христианства состоит в расколе между человеческим и божественным. Еврей верит, что создан «по образу Божию» (Быт., 1:27), и при этом не может представить себе какой-либо образ Бога. Истина в том, что евреи видят цель религии не в том, чтобы стать богами, а в том, чтобы стать настоящими людьми. Относиться к своему человеческому облику как к шлакам, от которых душа должна очиститься, было бы оскорблением Всевышнего как создателя.
Попытки доказать, что из позднейшей христианской доктрины воплощения вытекает санкция для гуманизма, не выдерживают критики. В воплощении Бог не становится плотью, чтобы по-настоящему стать человеком, например, чтобы участвовать в семейной жизни или зарабатывать себе на хлеб, «оскверняя руки» деньгами. Напротив, он воплощается для того, чтобы дать пример того, как умерщвлять плоть, подвергаясь распятию, садомазохистской пытке, которой должно подвергнуться все человечество, если желает быть спасенным, как бы соучаствуя в Его жертве, принесенной за него.
Воплощение не есть прославление плоти, но ее величайшее унижение. Единственный сын Божий подвергается крайнему унижению нисхождения в мир материи, осквернения себя плотью, чтобы спасти немногие избранные души (избранные не по достоинству, а по произволу милости Божией) от порчи — порчи быть человеком.
