Владимир Бибихин - Узнай себя
18.11.1987
Когда Некрасов говорил, что «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело любви», ему виделись странники, правдолюбцы, самоотверженные ходоки в народ, всё было более или менее ясно. С появлением дисциплинированной политической подпольной партии картина замутилась; «бесы» хоть и противостояли тем ликующим, но были не намного заманчивее. Где, скажем, в 1910 были погибающие за великое дело любви? Если взять тогдашних новых просветленных, Булгакова, Бердяева, Флоренского, то они были не погибающие, а процветающие. Уведи меня в стан процветающих? Этого русской душе не нужно, она ищет погибающих. Такими были расстрелянные у Зимнего дворца простые рабочие, молчаливый ищущий народ, немногие чистые сердца, которым была противна и власть, и коварство партий; чудаки, скоморохи, дети. Они остались без голоса — или они всегда без голоса? — и их голосом была только такая поэзия, как например у Марины Цветаевой. Даже если бы поэзия и темное народное сердце нашли друг друга, все равно ведь не получилось бы партии. А все создатели программ, теоретики извелись в трескотне. То есть государственный корабль и в части правительства, и в части оппозиции состоял из гнилого материала и на скале должен был разбиться. Вся правда ушла в бессловесное или в таинственное, и на поверхности правды не осталось так, как хотелось бы Некрасову, — в виде стана.
18.1.1987
Тацит. У римлян плотная, цепкая жизнь жеста, мимики, показа себя, чувства, воли; это собственно театр, сценическое напоказ поведение. И даже это вторичное, а главное вязкая, отчаянная цепкость, дерзкое, до края идущее управление своей судьбой. И все для чего? Не видно никакого заданного, внешнего или явного смысла: просто никому не ведомый, неограниченный человек хочет быть открытым и открывает себя. Против ли это твоего упрямого убеждения, что человек везде одинаков? Нет. Просто тот век особенный — июньский, всё буйно, не успевает помнить себя.
18.11.1987
Бесспорно правы критики, чем и подкупают: с властью что‑то неладно, она не должна существовать, это идолослужение масс идеологиям — чреватая, взрывная, гибельная ситуация. Бьют в самую суть современной проблематики. Но от всякого ли таранения устоев будет освободительный простор. Тут не надо гадать, не нужны социологические выкладки, мудрость знатока Посмотрите на их сердце, на их слово — такой вот ненаучный критерий. Власть тематизируется, с демоном вступают в схватку. Для этого идеологически вооружаются так, что становятся страшны. Минуют другую, бесконечно более трудную позицию: разоружить призрачного демона идеологии, дав жизни другое наполнение. Подняться над ползучим драконом на крыльях, понять что не только сам демон, но и плоскость, на которой он действует, иллюзорна. Ведь он побеждает не тогда, когда подминает под свое подножие, а раньше, когда соблазняет спуститься к себе, вниз, в область препирательств, разоблачений и всевозможных уличений.
У директора разговаривают о будущем нашей философии. И, как редкое пламя в сырой груде, выкрики М. об уме, совести, таланте. Но гасит у него же самого московский служилый человек, загорается другое, всесжигающее пламя: распластаться, выработать безотказный текст, который пойдет куда‑то наверх, очарует, и тогда уже светлым потоком польются расположение начальства, фонды, зарплата, и всё заработает, и расцветет. А пока — напрячься, составить, состроить наконец окончательный верный текст.
Тут яснее видно, как трудно быть собой, просто быть, просто как трудно трудное.
ноябрь 1987, 8.10.1987
Когда загорается идеей, экстазом толпа, то это еще не обязательно значит что она перестает иметь опыт бытия. Она его возможно и раньше не имела. Наоборот, в экстазе приобретается какой‑то опыт. Подлинное переплетено с неподлинным. Чем ярче озарение, тем больше соблазн.
Протрите глаза, о чем мы собственно говорим; ведь совсем недавно миллионы были католиками, православными, верили. Так и сейчас верят, правда, уже в науку, историю.
Переживание внутренней музыки, когда кончаются сомнения. Признаем: человек хочет петь. Естественное состояние. Его природа: пожар, экстаз.
18.11.1987
И только боги, красота и сила, вровень с этой тяготой, кошмарной гнетущей массой. Для смертной похоти только один победитель, красота. Для свалки тел и железа только одно оправдание, звонкий режущий меч духа. И если удастся в невидимых подземных катакомбах проделать свой маленький ход, этого достаточно. Красота и сила, больше в мире ничего нет, и их нет, и они невидимо есть, и ты или с этими богами или нигде. Даже заботы о неповороте рек кажутся неживыми, тамошними. Дураки, поворачивающие реки, больше здесь, в безумии и эксцессах, больше холодны и горячи. «Русская партия», интеллигенты, все объединились на реках, и вот вам: главный комплекс, выявляемый в Вермонте, что правительство преступно и все губит, надо его остановить, — вот он во всей красе. Не правительство, а судьба накатывается, перед который мы, ни один из нас, до сих пор не можем встать во весь рост. Какая? Страшная, трагическая.
14.12.1985
Статья К. показывает пример заговаривания едва мелькнувшей сути вещей. Легкость речи в ней не случайна, балагурство подходящий аккомпанемент соскальзыванию с трудной высоты. В конце концов К. приземляется в безопасном удалении от темы. Темой была победа крутой силы, мощи государства над человеком, Медного Всадника над Евгением. Автор вроде бы на стороне «миллионов безымянных Евгениев» и считает «историческую мясорубку» трагедией. Но рыхлый гуманизм всегда не просто бессилен против «исторической необходимости», а по–своему зазывает ее. Так и тут. Захлебывающаяся спешка, с какой К. своим совестливым сознанием санкционирует реалии за то, что они реалии, — это почти громкое обещание силе, что и ее будущие вторжения в жизнь «миллионов Евгениев» будут этим сознанием приняты с той же суетливой готовностью каяться и осмысливать. Мазохистское умение гуманиста снова и снова подметать языком за историей — вот по–настоящему тема, поставленная статьей (не в статье) К. От грозной темы власти он спланировал в уют привычных благих пожеланий. Он делает читателю сомнительный подарок, приглашая его в новую идеологическую заводь, где за беседами о «второй индустриализации», которая авось поможет бедным Евгениям, можно пожалуй спокойно дожидаться новой бури. Иллюзия, будто история откатила и оставила нас на досуге разбираться с ней, или будто «просвещенный читатель» может успеть (словно когда успевал) собраться со своими мыслями до очередного шквала, так приятна, что под нее подводится основание: мы не хотим быть в рабстве у истории! Наверное, нет. Но если принимаем, якобы по Гегелю, на самом деле против него, всё происшедшее за необходимость — то хотим.
Господи, да что же это такое, наши так называемые философские публикации. Это одичалая библиография, мы словно кому‑то неустанно сообщаем, докладываем. О бедственном состоянии своей мысли, разбросанной и судорожно силящейся собраться. Наше собственное усилие придать себе форму нас губит.
Раньше наши философы были некомпетентны только в философии, теперь, когда им разрешена теология, они стали некомпетентны также и в теологии: ограбили себя. Так называемый русский космизм — гностический акосмизм: просвеченность тварного нетварными энергиями лишает тварное сотворенности, само по себе оно недосотворено, полусотворено, в нем нет совершенства. В совершенство всё упирается. Если мир несовершенный, Бог ошибся, гносис прав, человек доподсотворяет себя в «синергии» с Богом, мир недоразумение.
16.11.1987, [≈ сент. 1987], 5.3.1989
Фотокопии, уже не в яркой раскраске, старых схем и карт участков, усадеб, монастырей, частей города с нарисованными ручьями, запрудами, отдельными деревьями, заборами, тропами. Человек рисовал это как продолжение собственного тела, земля, вода, лес, холмы были ему как большие легкие, чем дышать, и руки, ноги, волосы. Он не мог и повернуться не задевая этого, не приводя все в движение и наоборот, сам двигался в зависимости от движения этого своего большого тела. О том чтобы «беречь» окружающую среду не было речи, потому что она была он сам. Скорее свое малое тело он ценил и берег меньше чем то большое. Ничего из ощущения тела сейчас не ушло, но ограничилось именно собственным телом. И какой‑нибудь важный строитель бреется, чистит зубы, заботится о сауне, где распариться, об обеде, естественно, о других удобствах для тела и его частей, о коже, но за пленкой кожи и еще одежды круг интимной заботы кончается и во «внешнюю природу» он посылает экскаватор, трактор, бульдозер, срывает холмы, деревья, равняет, копает: это не его, это чужое. Наше новое отношение к неприкосновенному личному телу называется гуманизм.
