Борис Клосс - Очерки по истории русской агиографии XIV–XVI вв.
По особенностям текста летописный источник Повести о Николе Заразском вполне определяется: это был именно Московский свод 1479 г. Например, в эпизоде об обращении рязанских князей за помощью к Юрию Владимирскому в Новгородской I, Софийской I и Новгородской IV читается «просяче помочи, или самому поити»[782], в Московском своде вместо выделенных слов — «или бы и сам пошел»[783], что и нашло отражение в Повести. После отказа Юрия Владимирского в Новгородской I помещено нравоучение: «Но уже бяше Божию гневу не противитися, яко речено бысть древле Исусу Наугину Богом. Егда веде я на землю обетованую, тогда рече: аз послю на ня преже вас недоумение, и грозу, и страх, и трепет. Тако же и преже сих отъя Господь у нас силу, а недоумение, и грозу, и страх, и трепет вложи в нас за грехы наша»[784]. Софийская I летопись повторяет данный текст (в Новгородской IV фрагмент опущен), а Московский свод его сокращает: «Но уже бяше Божию гневу не противитися, недоумению и грозу и страх и трепет наведе на ны за грехи наша»[785], — но именно этот вид и передает редакция Б2. Попутно заметим, что редакция Бх (310) текст переделывает («Но противу гневу Божию хто постоит, страха и трепету сиа вся наиде грех ради наших»), а редакция А вообще опускает (перестраивая структуру повествования и искажая текст). Отметим еще одно характерное чтение: в Софийской I и Новгородской IV написано, что в алтарях татары «много кровопролитие съдеяша (сътвориша)»[786], в Московском своде — «кровь многу прольяша», причем так же читается и в Повести.
Любопытно, что для описания Батыева нашествия 1237 г. автор Повести привлекает более поздние известия (1270 г. — о смерти Романа Рязанского, Повесть о разорении Москвы Тохтамышем в 1382 г.). Далее Повесть о разорении Москвы Тохтамышем становится основным источником при описании бедствий 1237 г.:
Редакция A Московский свод 1479 г. видя … град разорен, церкви позжены (295); видеша град взят и огнем пожьжен, а святыя церкви раззорены[787].Редакция А, как видим, соответствует летописному тексту (Троицкой, Новгородско–Софийских), а редакции Бх (316) и Б2 (337) его распространяют: «град разорен, земля пуста, церкви позжены, святых образы ободраны и переколоты», — что свидетельствует о существовании у Бх и Б2 отдельного протографа (редакции Б).
Продолжим сопоставления:
Редакция Б2 Московский свод 1479 г. Кто бо не возплачетца такие погибели, или кто не возрыдает о селице народа людий, или кто не пожалит множество … людей напрасно нужною смертью сконьчашася, или кто не постонет сицеваго пленениа (316). Кто не въсплачется таковыя погыбели славнаго града сего, или кто не взрыдает о селице народе людий, или кто не жалуеть селика множества християньска напрасно и нужно скончавшася, или кто не потужит и не посетует сицеваго зряи пленения[788].Указанный фрагмент появился в Повести о разорении Москвы Тохтамышем лишь в Новгородско–Софийских летописях (в Троицкой летописи его не было). Но вместо фразы «Кто не жалуеть толика народа людей»[789] в Московском своде 1479 г. дается чтение «Кто не взрыдает о селице народе людий», затем добавляются слова «напрасно и нужно скончавшася», — и все эти изменения отразились в Повести о Николе Заразском. Текст Повести лучше представлен в редакции Бх, в Б2 пропуск из–за гаплографии (337 — после слов «народа людий»), в А имеются редакционные изменения.
Сравниваем тексты далее:
Редакция A Московский свод 1479 г. Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети, токмо дым, и земля[790], и пепел. А церкви все погореша, а великая церковь внутрь погоре и почернеша. Не един бо сий град пленен бысть, но ини мнози. Не бе бо во граде пениа, ни звона, в радости место всегда плач творяще (296). В се же время изменися доброта его и отъиде слава его .., и не бе в нем ничто же благо видети, но токмо дым и земля и многа трупия мертвых лежаща, а церкви камены вне огоревши, внутрь же юду выгоревши и почерневши . И не бе в них пения, ни звоненья . И не един же токмо сей град пленен бысть, но и инии мнози грады и страны[791].Близость Повести именно к Московскому своду видна при сравнении с Софийской I, где читаем: «И в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен, не видети иного ничего же, развие дым и земля»[792] (Новгородская IV отстоит еще дальше). Отметим, что в редакции А (296) пропущены слова «и земля», в Бх (317) отсутствуют слова «ничто же» (в фразе «ничто же благо видети»), а в Б2 (338) тексты переставлены.
Переходя к сравнению плача Ингваря Ингоревича с плачем Евдокии из «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», мы имеем возможность оценить различные точки зрения, высказанные в литературе о соотношении обоих памятников. А. И. Соболевский, впервые отметивший их сходство, счел плач Евдокии переделкой плача Ингваря[793]. Об обратной зависимости — рязанского плача от плача Евдокии — достаточно веско высказалась В. П. Адрианова–Перетц[794], а Д. С. Лихачев привел дополнительные аргументы в пользу этого мнения[795]. Следует обратить внимание на то, что при сравнении текстов исследователи цитировали Новгородскую IV летопись, полагая (и справедливо), что «Слово о житии» лучше представлено именно в этой летописи. Но проблема соотношения двух указанных памятников решается гораздо проще, если сопоставить плач Ингваря с более поздним Московским сводом 1479 г.:
Редакция Б2 Московский свод 1479 г. Видя же то князь великий Ингварь Ингоревичь, и возопи горким гласом, слезы от очию яко струю испущаа, утробою разполающися, в перси своа рукама биюща, гласом же яко труба рати поведающи … Како успе животе мой драгий, мене единаго сира оставиша . Почто аз преже вас не умрох. Камо заиде свете очию моею, где отошли есте съкровища живота моего? Прочто не промолвите ко мне, цвете мой прекрасный, винограде мой многоплодный? Уже не подасте сладости души моей. Чему, господине, не возрите ко мне, ни промолвите со мною? Уже забыли есте мене … Уже не подасте сладости души моей. Кому приказываете мене? Солнце мое драгое, рано заходящее; месяц мой красный, скоро погибший; звезды восточныа, почто рано зашли есте? Где днесь честь и слава ваша? Где господьство ваше? Многим землям государи были есте, а ныне лежите на земли пуссте … Измени бо ся слава ваша и зрак лица вашего пременися в истление . Свете мой светлый[796] , чему помрачилися естя? Не много нарадовахся с вами: уность бо не отиде от нас, а старость не постиже нас … За веселиа бо плачь и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся. Почто аз не преже вас умрох, да бых не видел смерти вашея, а своея погибели. Не слышите ли, господине, бедных моих словес … Како нареку день тъй или како его въспишю — во нь же погыбе толико государей . Се бо в горести души моей язык мой связается, уста загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусмевает, крепость изнемогает. Бысть убо многи тугы и скорби, и слез, и воздыхание, и страха и трепета (338—340). Видевши же его княгини . и възопи горкым гласом и слезы от очию яко быстрины речныя испущающи, и утробою распалающися, и в перси своя руками бьюще, яко труба рать поведающи и яко арган сладко вещающи: како успе, животе мой драгый, мене едину вдовою оставив, почто аз преже тебе не умрох. Камо заиде, свете очию моею. Где отходиши, съкровище живота моего. Почто не промолвиши ко мне. Цвете мой прекрасный, почто рано увядаеши. Винограде мой[797] многоплодны, уже не подаси плода чреву моему и сладости души моей. Чему, господине, не взозриши на мя, не примолвиши ко мне, уже ли забыл мя еси .., кому ли приказываеши мене. Солнце мое, рано заходиши, месяц мой красный, скоро погыбаеши, звезда въсточная, почто к западу грядеши … Где, господине, честь и слава твоя, где господство твое. Всей земли государь был еси, ныне же лежиши, ничим же владея … Изменися слава твоя и зрак лица твоего пременися в истление . Свете мой светлый, чему помрачился еси . Уность не отъиде от нас, а старость не постыже нас . Не много нарадовахся с тобою, за веселье плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся. Почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погыбели. Не слышиши ли, господине, бедных моих словес . Како ли нареку день той или како въспишу его, во нь же преставися самодержець сей . В горести бо душа язык ми связается, уста загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусневает, крепость изнемогает. Бысть бо день той многы тугы и скорби и слез и въздыханиа, страха и трепета[798].Ряд чтений определенно сближают Повесть о Николе Заразском и Московский свод 1479 г. Например, в Софийской I и Новгородской IV читается «восплакася», в Повести и Московском своде — «возопи»; в Новгородско–Софийских читается «слезы от очию», в Московском своде «слезы от очию, яко быстрины речныя», в Повести — «слезы от очию, яко струю»; в Новгородско–Софийских — «како умре» и «како заиде», в Повести и Московском своде — «како успе» и «камо заиде»; в Новгородско–Софийских «от горести душа», в Повести и Московском своде — «в горести душа»; Новгородско–Софийские дают чтение «Что ли нареку день той», а Повесть и Московский свод — «Како ли нареку день той или како въспишу его»[799]. Очевидно, существующие параллели между плачем Ингваря Ингоревича и поздним вариантом плача княгини Евдокии следует объяснять фактом зависимости Повести о Николе Заразском именно от Московского свода 1479 г.
