Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа
«Горе! Я, кажется, делаюсь богом. Vae! puto, deus fïo», — шутит, умирая, Веспасиан над предстоящим ему, как богу-кесарю, апофеозом (Sueton., Vespas., c. 39. — G. Boissier. La religion romaine, 1873, p. 177).
«Не было меня — нет меня», — сказано в одной языческой гробничной надписи поздних времен; лучше, пожалуй, не скажут и «люди-боги» наших дней.
XIII«Так-то поклоняются они (христиане) распятому софисту», — говорит Лукиан в «Смерти Перегрина», грубой и плоской карикатуре на христианство (Lucian., de morte Peregrini, c. II). Умный Самозатский насмешник, как это часто бывает с умными людьми, оказался в дураках: «маленький жид с крючковатым носом и лысиной», босоногий бродяга, Павел, поджег сухую степь, и пламя пожара, вспыхнув с чудесной быстротой, в сто двадцать лет, распространилось от Нила до Великой Тартарии, от Инда до Атлантики (Champagny, 1. с., 636).
XIV«Всех богов иерофантом» называет себя неоплатоник Прокл, истолкователь «Атлантиды» Платона, не подозревая, что «все боги» — значит «ни одного» (H. Graillot. Le culte de Cybele, p. 538). — «Есть много путей к истине; каждое богопочитание предлагает свой путь, и мудрый шествует по всем путям, чтобы тем легче дойти до истины», радуется «последний язычник», Симмах, не подозревая, что «все пути» — значит «ни одного» (A. Gasquet, 1. с., 136).
Слишком знакома и нам эта всеядность позднего язычества. Все едим, чтобы ничем не насытиться: пресно, тошно все, как соль, потерявшая силу или яства на дьявольском шабаше.
В таинства всех богов посвящен император Коммод, что не мешает ему быть извергом. Домитиан, венчанный гладиатор, объявлен «Великим Кабиром» Самофракийских таинств, а мать Элагабала, сирийская блудница, — «Афродитой Небесной». Матереубийца Нерон благочестивее: не посмел принять посвящения в Елевзинские таинства.
Юлия Домна, мать Каракаллы, та, что шепчет сыну своему, на ложе кровосмешения: «Si libet licet, если хочешь, можешь», — изображаемая на монетах возносящейся на небо Матерью богов, Кибелою или Новою Деметрою, внушает другу своему, Филострату, написать «Жизнь Аполлония Танского», чтобы этого ученика индийских браминов, учителя всех теософов, бывших и будущих, полубога, полумошенника, противопоставить Христу (Ревилль. Религия в Риме при Северах. Русск. перев., 1898, с. 213, 216, 228, 233).
XVВ 218 г., восходит на престол Элагабал, жрец сирийского бога солнца, Эль-Габала, четырнадцатилетний мальчик, прекрасный как Дионис Андрогин, и, выросши, удивляет неистовым развратом даже ничему уже давно не удивляющийся Рим.
Людям кажется, что снова посетило мир двуполое страшилище, Агдистис, чтобы «все разрушать, ни людей, ни богов не страшась и думая, что нет никого ни на земле, ни на небе, сильнее его».
Таинства, в самом святом — в откровении божественной Двуполости, оскверняет он так, как еще никто никогда. В верховное божество Рима-мира возводит свой собственный непотребный мужеженский пол под видом святого камня Бэтиля — знаменья двух в Боге естеств, Отца и Матери. Пляшет перед ним, как одалиска, весь голый, только в венце из драгоценных камней, с бычьими рогами Ваала, в дыму благовонных курений и в смраде сжигаемых человеческих жертв. Всех блудниц Рима собирает во дворец, пьянствует с ними и, напившись, хвалится, что у него больше любовников, чем у какой-либо из них. Бога своего, Эль-Габала, женит на карфагенской богине, Афродите Небесной, и женится сам на римской весталке, Аквилии Севере. То, переодевшись женщиной, занимается, в глухих улицах Рима, промыслом кабатчиц и блудниц; то, целыми днями, с терпением слабоумца, выщипывает на теле своем, волосок за волоском, чтобы сравняться гладкостью кожи с невинной девушкой; велит называть себя «императрицей» и желает возвести на престол «мужа» своего, карийского раба, Гиерокла, за enormitas membri; то, в золотой колеснице, запряженной голыми женщинами, совершает триумфальное шествие по городу, выставляя напоказ уличной черни свой «божественный пол».
Изверг убит, наконец, возмутившимися преторианцами, в объятьях матери своей, блудницы, с которой хотел вступить в кровосмешение, в память небесного брака Дия, сына, с Деметрой, матерью, или земного, — Каракаллы с Юлией Домной; так, по одному известию, а по другому, — кесарь убит в отхожем месте преторианского лагеря. Долго волочила разъяренная чернь по улицам Рима тела сына и матери, ругаясь над ними, и, наконец, сбросила их, как падаль, в Тибр.
В эти страшные дни, говорят, изваяние богини Изиды отвернуло целомудренный лик свой к стене святилища, чтобы не видеть человеческих мерзостей (Fr. Cumont. Les religions orientales dans le paganisme romain, 264. — Ревилль, 1. с., р. 246–278). «Сколько ни вертись, не отвертишься: сама такая же!» — могли бы сказать христиане — с правом или без права, это, пожалуй, не так-то легко решить и нам сейчас, христианам и не-христианам одинаково, чувствующим близость и к нашему собственному, ничем еще или уже не огражденному полу — «так называемых глубин сатанинских», ta bathea tou Satanâ (Откр. 2, 24).
XVIПосле Элагабала, воцарилось над миром, в лице двоюродного, не только по крови, но и по духу, брата его, Александра Севера, бессильное старчество-ребячество. Тот ничтожен в пороке, этот — в добродетели. Бой щенят с поросятами — любимая забава кесаря, а любимый герой его — Александр Великий. Сердцем, однако, чувствителен так, что плачет, начиная войну. Полухристианин, полуязычник. После ночи, проведенной с женой, воздерживается от утренних молитв, «дабы не осквернить святыню». «Терпит христиан», christianos passus est, и даже как будто сочувствует им, но лучше бы гнал. Явно приносит жертвы богам, а потихоньку молится или хотел бы молиться Христу. Лары, домашние, боги или «святые души» в дворцовой молельне его, — Авраам, Орфей, Александр, Аполлоний Тианский и Христос (Lamprid., Alex. Sever., с. XXIX. — Ревилль, 1. с., 291–306).
Так, в лице слезливого кесаря, воссела на престол мира сама гостеприимная хозяйка пиршества с несолеными яствами, полубогиня, полумошенница, Теософия. И это, может быть, ужаснее всех Элагабаловых ужасов.
XVIIВ век Антонинов, — то, что в святом гнезде их, между Антонином Благочестивым и Марком Аврелием мог родиться злодей, Каракалла, тоже знаменье времени, — в этот «золотой век», многим казалось, что наступило или вот-вот наступит, под сенью вечного Рима, вечного мира, pax romana, царство Божие на земле. «Наших дней Блаженство, Мир, Веселье. Felicitas temprorum, Concordia, Laetitia», — гласит надпись на тогдашних монетах, где изображены, среди высоких колосьев спелой жатвы, жницы, отягченные снопами и кошницами плодов, с детьми на руках (Champagny, 1. с., 11, 225). Вот-вот, казалось, исполнится пожелание Горация в Carmen saeculare:
Солнце божественное, пусть ничего ты не узришь могучей
Города Рима!
И пророчество Виргилия:
Зришь ли, как все веселится грядущему веку Златому?
Стоило, казалось, только убрать со стены Сената подвешенную над самым алтарем Победы картину с изображением черного камня, Бэтиля, — Элагабалову мерзость, — и снова вспыхнет из-под пепла на алтаре чистое пламя, солнце Золотого века засияет снова на безоблачном небе.
Медленно шла, наползала с востока черная туча потопа — нашествие варваров, но золотая заря потухала на западе так же медленно, и, казалось, никогда не потухнет. Цел был Остров Блаженных, «пока еще озаряемый солнцем», — вечный Рим.
XVIIIВдруг кто-то запел:
Душенька сирая, бедная,
Тела гостья недолгая,
Ныне куда убегаешь ты?
Бледная, зябкая, голая,
Больше не будешь играть!
И скучно, страшно стало людям под эту веселую песенку, точно разверзлась под ними, зевая, черная пасть преисподней, и глянул им в очи сам хозяин пира с несолеными яствами, ветхий деньми Сатана, царь скуки.
Всякая соль потеряла силу, пресною сделалась всякая пища. «Скука жизни, taedium vitae», сжала горло тошнотою смертною. Как бы жизнь остановилась, нечем было дышать. «Скорей бы нашествие варваров!» — может быть, думали последние римляне, так же как мы, или дети, внуки наши, подумают: «Скорей бы вторая война!» То, что врачи называют facies Hippocratia, лицо смерти, выступило на лице мира.
Но свежее дыхание повеяло в воздухе, как в знойный день, над пыльной дорогой, из грозовой тучи, запах дождя. «Скоро всему конец!» — сказали христиане с радостью, а язычники — с ужасом.
Мир погибал, и погиб бы, если бы не пришел Христос.
XIXЧто было бы с миром, если б Он не пришел? Кажется, с Европой было бы то же, что с древней Америкой.
Вспомним бесконечность человеческих жертв в древней Мексике и знак маянских письмен: связанный голый человек, сидя на корточках, поднял колени и опустил на них голову; это — жертва, а рядом — исполинская голова кондора-стервятника — Смерть. Вглядываясь в этот знак, вдруг начинаешь понимать, что он изображает не одного человека, а все человечество. Люди как будто сошли с ума и поверили, поняли, как дважды два четыре, что Бог есть дьявол.
