Наталья Соколова - Под кровом Всевышнего
Грачёв отличался изяществом манер и в живописи, и в рисунке. Его работы отличались от всех — выполнялись со вкусом, тонко, тщательно и красиво, оценивались всегда на «пять». Когда я просматривала работы студентов, то задавала себе вопрос: кто из наших товарищей сможет впоследствии стать иконописцем? Какая-то грубость, неряшливость, недобросовестность сквозит в большинстве работ... Нет, кроме Грачёва, никто не сможет изобразить святость на полотне.
И вот теперь я узнаю, что Леонид расписывает алтари и стены храма! Слава Тебе, Господи!
— Да, — сказал Володя, — Леонид и по сию пору работает одной левой рукой. Но у него все прекрасно получается, мы им очень довольны. Что ж, передать ему привет от тебя?
— Передай привет от Наташи Пестовой, скажи Леониду, что я ушла из Строгановки, потому что стала твоей женой.
Староста храма Вера Михайловна, которая была всегда в прекрасных отношениях с моим отцом Владимиром, рас-
сказала мне при встрече: «Мы с батюшкой подошли к художнику и спросили: «Вы помните студентку Наташу Пёстову?» — "Да, — отвечал задумчиво Грачёв, — была такая... Но она не доучилась, весьма загадочно вдруг ушла из института..." — «Она часто бывает в нашем храме, любуется вашими работами, — продолжала Вера Михайловна, — а рядом с вами стоит её муж, из-за которого Наташе пришлось расстаться с институтом». Леонид вздрогнул, опустил палитру, почему-то покраснел и смутился: "Вы — муж её? — растерянно спросил он. — Ну, я понял теперь... Ради отца Владимира можно было бросить институт"».
Вера Михайловна донимала меня вопросами: «Почему Леонид так взволновался?» Пришлось мне ей все объяснить. Все звали его Лео. Он заглядывался на меня. На занятиях в мастерских он часто стоял за своей работой близко от меня и весело напевал: «Первым делом, первым делом — самолёты, ну а девушки, а девушки — потом...»
И вот теперь, через двадцать пять лет, Лео вспомнил свою молодость, свои первые неясные чувства... Однажды нас, студентов, в июне послали на практику в Останкинский дворец. Мы быстро обошли все залы, замёрзли. Дворец не топился всю зиму, температура в комнатах держалась около нуля, а на улице на весеннем солнце было плюс двадцать восемь. Все студенты были одеты по-летнему, а на мне была соломенная шляпка, так как я не выносила солнечных лучей, я была брюнетка. Мы грелись, обходя парк Останкино, разглядывали скульптуры, любовались весенними пейзажами у пруда. Учителей с нами не было, мы должны были сами найти себе работу. Я села в тени под деревьями, достала акварельные краски. Метрах в двух от меня расположился Леонид. Он не работал, сидел и болтал, о чем — не помню.
Студенты разбрелись кто куда. К нам подошёл товарищ Лео — Виктор. Он был без ноги, ходил на протезе без палки. В двадцать три года Виктор стал седым после боев под Сталинградом. И талант же у него был! Виктор лучшим учеником считался, писал и рисовал здорово.
— Ты что тут делаешь? — спросил Витя у Лео.
— Наташу стерегу, — был ответ, — я влюбился в её шляпу, не могу отойти...
— Возьми, полюбуйся на соломку и цветы, — говорила я, подавая Леониду свой головной убор.
Мне было весело, мы оба смеялись. Я тогда ещё не встретила своего Володю, «стрелы Амура» летели мимо и не касались сердца.
И вот через двадцать лет я приехала в храм к мужу и встретила снова Леонида. Из худенького мальчика он превратился в грузного, солидного мужчину. К сожалению, он здорово пил, и это отразилось на всем его облике. Он вскоре умер от опьянения. Но Церковь молится за своего «украсителя». Я тоже вспоминаю о Леониде перед Господом, когда восторгаюсь живописной росписью храма моей святой — мученицы Наталии и мученика Адриана, супруга её.
Леонид прислал через Володю мне в подарок новенький этюдник, который служит мне уже тридцать лет. И как же я жалею, что не смогла в студенческие годы поставить Леонида на путь спасения, привести его к Церкви! А ведь он на семинаре по марксизму сказал:
— Я крещёный. У меня бабушка верующая, с ней бы вы, атеисты, не могли бы спорить, не то что с нами — мы ничего не знаем.
Видно, за молитвы бабушки Господь сподобил Леонида расписывать храмы и тем получить молитвы Церкви за свою душу.
И для меня воскресли вновь...
...и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь.
Когда наступила осень, семья отца Николая уехала из Гребнева в Москву. Я стала, как и в прошлые годы, искать Жильцов на зиму в наш дом, так как он всю зиму топился,
а огонь оставлять в жилом доме всегда опасно. Летом художник Валера ютился с женой и двумя детьми где-то в сторожке при храме, его помощники ночевали в холодных сараях; но к зиме всем потребовалось тёплое помещение. Тогда я предложила Валере поселиться в нашем доме. Он охотно согласился и разместился со своими красками и банками на первом этаже, в нашей бывшей столовой. А большая верхняя комната в три окна стала моей мастерской. Валера приносил мне от храма огромные листы оцинкованного железа, набитого на деревянные рамы. На этих листах я писала большие картины, которые и по сей день украшают ограду храма.
Валера был мне и учителем, и помощником, и другом. Он доставал мне и кисти, и растворители, и краски, и лаки. Ведь я училась в Строгановке в войну, когда страна была разорена, в магазинах ничего не было. Для работ маслом у нас в 46-м и 47-м годах только и было подсолнечное масло да керосин для мытья кистей. А в 80-е годы появились даже
новые красители, названий которых я прежде не слышала. Не отблагодарить мне никогда Валеру за его участие ко мне! Он не только указывал мне на ошибки в рисунке, но даже и не отказывался позировать. Надев монашескую рясу, он стоял на коленях, держа в руках меч и изображая воинов Пересвета и Ослябю, просящих благословение у преподобного Сергия. Особенно трудно давались мне кисти рук. Руки преподобного Сергия, руки святого Димитрия Донского и руки его стремянного были нарисованы мною сначала карандашом, когда позировал мне Валерушка. Чем я могла его отблагодарить? Готовила обед, варила каши, убиралась, подбирала для Валеры подходящую духовную литературу. Я старалась поставить Валеру на путь служения не только искусству, но и Господу Богу.
Отдыхая от работы, мы с Валерой тихо, мирно беседовали. Сам он был из семьи старообрядцев, поэтому благодать Божию он имел в себе от родителей. Но, на горе своё, он был женат на некрещёной, близость к которой тормозила духовный рост Валеры. Он любил её. Ниночка его была очень мила, но, к сожалению, оставалась вне Церкви.
Я приезжала в Гребнево часто, оставалась там на два-три дня. Отец Владимир мой в эти дни жил при своём храме в Лосинке, мы договаривались с ним о днях наших встреч. Так сбылось пророчество отца Митрофана о днях моей старости: «Вы будете больше всего жить порознь, потому что оба вы нужны будете Церкви, но смотрите, не покидайте друг друга до времени...»
Сноха моя Светлана кончила работать в оркестре детского театра, сама стала управляться с хозяйством, так что у меня свободного времени появилось много.
Когда в Гребневе работы Валеры и мои окончились, мы продолжили с ним знакомство. Мы вместе с ним расписали картинами и иконами на полотнах крестильную при храме, где настоятелем был тогда мой батюшка. Потом я писала большие иконы на кусках оргалита, который мне привозил Валера. В Москве тогда храмы ещё не восстанавливались, но под Киевом строился заново небольшой храм. Туда моя дочь Катя помогала мне доставлять иконы.
Итак, уже больше пятнадцати лет, как я наслаждаюсь живописью. Это не только мой труд, это отрада, это общение с Богом. Бывают недели, месяцы, когда я не пишу из-за внешних обстоятельств жизни. В эти тяжёлые дни, полные суеты, скорби, нервного напряжения, я не могу внутренне сосредоточиться, поэтому тогда и творчества не может быть: одни заботы кругом, каждый час на счёту, а главное — люди кругом, дети и внуки, требующие ежеминутного внимания. Но минует тёмная туча, воцарится вокруг меня тишина... Ой, как хорошо станет! Не взяться ли опять за кисти, не мальнуть ли снова во славу Божию? И снова, испросив сил у Господа, снова с Ним и за палитрой. «Каждый мазок, каждый тон — руководи моей рукой, мой милый ангел хранитель», — прошу я во время труда. А потом, по прошествии времени, глядя на свой труд, я сознаю ясно: нет, так бы мне не написать... Не сама я писала!
Когда я вижу, как охнет человек, впервые взглянув на мой труд, как благодать Божия озарит его лицо, то я счастлива: Господь сподобил человека хоть на миг почувствовать красоту Божию, Его милосердие, Его любовь. О, это даётся не каждому зрителю. Иные люди или глядят равнодушно, или вовсе не видят ни моих икон, ни картин. У них будто глаза закрыты, хотя сами-то они и глубоко верующие, православные. А другой и нецерковный человек, случайно взглянувший, говорит: «Ох, век бы я не ушёл от этих священных изображений. Так и сидел бы тут перед ними. Так хорошо становится на душе...»
