Мартин Бубер - Образы добра и зла
С помощью того, что сказано, должно и может быть дано не что иное, как антропологическое определение добра и зла, какими они представляются в последней инстанции ретроспективному взгляду человека, его познанию самого себя на протяжении пережитой жизни. Это антропологическое определение может быть понято как сходное по своей сущности с библейскими рассказами о происхождении добра и зла; их рассказчики, как Адам, так и Каин, должны были знать об этом в глубине своей души. Однако иной критерий не должен и не может быть дан - ни для теоретической медитации о сущности "добра" и "зла", ни для практики ищущего ответа человека, для которого вопросы и поиски того, что следует считать по своему намерению хорошим и что дурным, остаются слепыми попытками нащупать ответ в темноте проблематики, более того, приводят к сомнению в значимости самих этих понятий. В обоих случаях критерий или критерии придется искать в другой области, обрести их иным путем: предающийся медитации стремится узнать иное, а не то, что происходит, ищущий ответ не может сделать выбор, руководствуясь тем, обретет ли в нем полноту его душа. Между его потребностью и нашим антропологическим пониманием есть лишь одно связующее звено, правда, достаточно важное. Это присущее каждому, каждому человеку, но недопустимо им пренебрегаемое предчувствие сущности, которая в нем, и только в нем, - мыслится ли она как творение или как "индивидуация", - имеется в виду, интендирована, предобразована, и завершить которую, стать которой ему доверено и от него требуется, как и возможное благодаря этому сравнение. И здесь заключен критерий, критерий антропологический; правда, он в силу своей сущности никогда не может выйти за пределы отдельного человека. Он может принимать столько форм, сколько существует человеческих индивидов, и все-таки никогда не релятивируется.
Вторая стадия
Значительно труднее выявить человеческую действительность, соответствующую мифам о выборе Аримана и отпадении Люцифера. По самой природе вещей нам здесь очень редко доступен ретроспективный взгляд; те, кто однажды отдались злу в своей внутренней сущности, вряд ли способны в последующей жизни, даже после полного изменения, на спокойный, достоверно воспроизводящий и толкующий ретроспективный взгляд, который только и может служить нашей цели. В воспоминаниях людей, рассказывающих о своей судьбе, мы почти никогда не обнаруживаем такие данные; то, что нам обычно предлагают, настолько основательно - по-видимому, насильственно - проникнуто пафосом и сентиментальностью, что мы не в состоянии выявить в этом сами события, как внутренние, так и внешние. Феномены такого рода, которые обнаружены психологическим исследованием, - не более чем пограничные невротические случаи, и за очень редкими исключениями они не пригодны для уяснения нашей проблемы. Здесь следует применить собственное наблюдение, направленное именно на то, что существенно. Наиболее богатый дополнительный материал дает нам историческая и особенно биографическая литература. Прежде всего следует обратить внимание на кризисные состояния личности, которые оказывают специфическое воздействие на ее душевную динамику и приводят к закоснению, опустошенности. Мы обнаруживаем, что эти кризисы бывают двух различных, отчетливо различимых видов: в основе одного лежит отрицательный опыт отношения к среде, препятствующей личности утвердить свою сущность, к чему она стремится; в основе другого, который нас здесь только и интересует, отрицательный опыт в отношениях с самой собой, когда человеческая личность не может больше сказать "Да" самой себе. Смешанные формы мы оставляем в стороне.
Очевидно, что измерение зла человек все время испытывает как нерешительность. События, в которых он это узнает, выступают, однако, в его самосознании не как ряд изолированных моментов, когда он "не решается", моментов одержимости игрой фантазии с потенциальными возможностями, готовности броситься в состоянии этой одержимости на все предложенное ему; эти моменты соединяются в его самосознании в последовательность непринятых решений, как бы в инерцию нерешительности. Это негативирование знания самого себя будет, конечно, все время "вытесняться", пока воля к чистому самосохранению преобладает над волей, направленной на возможность утверждения самого себя. Но по мере того как утверждается второй вид воли, это состояние переходит в острую автопроблематику: человек ставит под вопрос самого себя, так как его знание себя не дает ему больше возможности утверждать и подтверждать себя. Это состояние либо принимает патологическую форму, т. е. отношение человека к себе становится ломким и путаным, либо он находит выход там, где меньше всего ожидает, а именно в величайшем, его самого поражающем своей силой и воздействием напряжении акта становления единицей, в акте решения, следовательно, именно в том, что на удивительно метком языке религии называется "обращением"; либо произойдет нечто третье, занимающее особое место среди странностей человека, исследованием чего мы теперь займемся.
Поскольку человек - единственное известное нам существо, в котором частично воплотилась категория возможности и действительность которого беспрестанно окружают возможности, он единственный из всех существ нуждается в подтверждении. Животное твердо коренится в своем этом-бытии (Dies-sein), его модификации предопределены, и когда кто-нибудь превращается в гусеницу или куколку, то его превращение также служит границей; оно есть во всем то, что оно есть, и поэтому не нуждается в подтверждении; более того, было бы бессмыслицей, если бы кто-то сказал ему или оно само сказало бы себе: ты можешь быть тем, что ты есть. Человек же, как таковой, - рискованная попытка жизни, неопределенная и неутвержденная; поэтому ему необходимо подтверждение, и его он может, естественно, получить только как отдельный человек, если другие и он сам подтверждают его в его бытии этого человека (Dieser-Mensch-Sein); ему все время необходимо находить подтверждение во взгляде того, кому он доверяет, и в движении собственного сердца, чтобы освободиться от боязни брошенности как предчувствия смерти. Иногда можно отказаться от подтверждения другими, если собственное подтверждение настолько усилилось, что в дополнении уже нет необходимости. Но не наоборот: уговоры других недостаточны, если знание самого себя требует внутреннего отказа от них, ибо это знание неоспоримо более существенно. Тогда человек, если он не может исправить свое знание о себе посредством обращения, должен лишить это знание права говорить "Да" и "Нет"; он должен сделать утверждение себя независимым от всех данных и основать его не на суждении о самом себе, а на суверенном желании самого себя; он должен выбирать самого себя, причем не такого, "каким он задуман", - этот образ должен быть полностью стерт, - а такого, какой он есть, каким он сам решил считать себя. Покоряющих собственное знание о себе узнают обычно по судорожно сжатым губам, по судорожному напряжению рук или судорожному движению ног. Это и есть то странное третье, которое ведет из авто-проблематики "к свободе": не надо больше выискивать бытие, оно здесь, человек есть то, что он хочет, и он хочет то, что он есть. Именно об этом говорит миф, когда рассказывается, что Йима объявил себя творцом самого себя. Это сообщает и Пруденций о Сатане. К этому сводится и мотив в легенде о пакте с Сатаной: тот, кто достиг самосотворения, готов помочь в этом человеку.
Отсюда становится понятным и смысл парадоксального мифа о двух духах, один из которых избрал зло не по неведению, что
это есть зло, а именно как зло. "Дурной дух", в котором уже присутствует зло, пусть даже только in statu nascendi(13)*, должен совершить выбор между двумя утверждениями: между утверждением самого себя и утверждением миропорядка, который положил и вечно полагает добро и зло, первое как утверждаемое, второе как отрицаемое. Если он утверждает миропорядок, он сам должен стать "добрым", а это значит, что он должен подвергнуть отрицанию и преодолеть свое сущностное состояние в настоящем; если же он утверждает самого себя, то он должен отрицать и подвергнуть искажению миропорядок, привести на место "Да" (Ja-Stelle), которое занимало "доброе", принцип собственного утверждения самого себя; утверждаемым теперь может быть лишь то, что утверждает он, его "Да" по отношению к самому себе служит основой и правом утверждения. Если он еще вкладывает смысл в понятие "хорошо", то лишь следующий: оно - то, что я есмь. Он избрал себя, и ничто, никакое свойство и никакая судьба не могут быть обозначены словом "Нет", если они Его (das Seine). Этим также совершенно объясняется, что отпадение Йимы обозначается как ложь. Восхваляя себя как творца самого себя и благословляя себя, он лжет бытию, более того, он хочет поднять эту ложь до господства над бытием; истиной должно быть уже не то, что он как таковую испытывает, а то, что он как таковую определяет. Рассказ о жизни Йимы после его отпадения сверх отчетливо говорит все то, что здесь еще можно сказать.
