Сергей Фудель - Путь отцов
«…Кто познал славу Божию, тот познал горечь вражию; кто познал Царствие (Божие), тот познал геенну» (св. вва Исаия Д 1–371).
Авва Пимен (Великий) сказал: «человек нуждается в смиренномудрии и страхе Божием всегда, как в дыхании, входящем и исходящем ноздрями его (От. 412).
Поэтому, хотя совершенная любовь изгоняет страх(1 Ин. IV, 18) (первый), и хотя святые этой любви уже достигали, они в своем смирении любви сами ничего рассудочно «не изгоняли», и никаких расчетов на изгнание не делали, пока — как сказал Иоанн Лествичник — «великий оный и приснопамятный огнь не возжжет сердца» (Д 5–399). «Постараемся, — говорит он, — приобрести чистыя и нелестныя слезы, которыя рождаются от размышления об отшествии нашем в вечность: ибо в таковых нет ни окрадения, ни возношения… Не верь твоим источникам слез, прежде совершеннаго очищения от страстей, ибо то вино еще ненадежно, которое только что вышло из точила… Слезы, которыя происходят от страха, сохраняют сами себя сим же страхом; но те, которые рождаются от любви, в некоторых людях легко бывают окрадаемы, разве только великий оный и приснопамятный огнь возжжет сердце во время действия. И поистине удивительно, как меньшее (т. е. слезы по страху) бывает в свое время тверже большего (т. е. слез от любви)» (св. Иоанн Лествичник, Д V–399).
Вот смиренная осторожность веры: «в свое время» новоначальный страх более надежен, чем слишком молодое вино любви. Христианской душе нужна несомненная реальность Голгофы; когда в полном молчании веры все сомнения сердца снимаются — приходит любовь, изгоняющая новоначальный страх. Вот почему начало премудрости — страх Божий (Пс. CX, 10; Притч. I, 7; IX, 10) — первое движение веры, наконец–то, полностью принявшей Евангелие.
Св. Максим Исповедник говорит, что страх Божий рождается от всегдашнего поучения в Божественном Писании и совершенного беспопечения о земном» (Д III — 158).
Труд постоянного чтения Евангелия и Апостолов приучает человека жить в первохристианстве, дает «осязать следы жития Его во плоти, чтобы и свою жизнь проводить нам смиренно» (пр. Филофей Синайский, Д III–411). Душа тогда усвояет себе самый воздух Евангелия, в котором для нее все благодатно, все истинно, и страх Господень начинает свое вождение человека к совершенной любви.
«Никто не может возлюбить Бога от всего сердца, не возгрев прежде в чувстве сердца страха Божия» (блаж. Диадох, ДШ — 16). Но при этом мы не должны забывать, что «вера есть начало любви», а потому уже с первых шагов искренней веры в ней вместе с новоначальным страхом уже будет сосуществовать и страх совершенный или предначатие любви. От. Амвросий Опт. вслед за Максимом Исповедником пишет так: «Страх должен растворяться любовью, а любовь страхом… Обоюдное растворение страха и любви составляет истинную добродетель» (А — 152).
О втором, или «совершенном страхе» св. Федор Эдесский пишет так: «Если не по страху наказания, но по отвращению к самим грехам воздерживаемся от них, то действуем по любви к Владыке своему, боясь прогневать Его… Такой страх чист, потому что бывает из–за самого добра, и он очищает души наши, будучи равносилен самой любви» (ДШ — 372).
«Равносильность любви» есть равносильность вечности; поэтому о втором страхе сказано: «страх Господень чист, пребывает в век века» (Пс. 18). Замечательно хорошо говорил о втором страхе св. Иоанн Златоуст: «Нестерпимы геенна и будущее мучение, но если представим и тысячи геенн, не изобразим ничего равного бедствию — стать ненавистными Христу, услышать от Него: «не вем вас». Легче принять на себя тысячи молний, нежели кроткое лицо Господа увидеть отвращающимся от нас и мирное Его око не терпящим взора на нас. Любящему прискорбно не то, что за оскорбление им любимого терпит какое–либо зло, но паче всего то, что оскорбил любимого. Будем держаться той мысли, что тяжело не мучения терпеть, а грешить. Если бы Бог и не наказал нас, то самим нам надлежало бы подвергнуть себя наказанию за то, что были столь неблагодарны к Благодетелю. Если любим Христа, как должно, то сами себя будем наказывать за грехи свои» (Иоанн Златоуст).
«Тысячи геенн» как бы уходят из памяти, но не потому что их нет («не спрашивай, грешник, почему создан ад, но «почему один» за столь великие вины», — говорил тот же Златоуст), а потому что несравненно страшнее ада «увидеть мирное око Господа не терпящим взора на нас». Но и больше того: ад даже не забывается, так как самого себя человек готов обречь на наказание за то, что «был столь неблагодарен к Благодетелю». «Если любим Христа, как должно», то, моля о спасении всех других, себя–то самих будем сами приговаривать к мучению, как больше всех оскорбивших грехами Христову любовь. Когда я читал это место у Златоуста, я вспомнил по какой–то, может быть, не вполне связной, аналогии «Запечатленного Ангела» Лескова. В искусстве иногда, как сквозь тусклое стекло, брезжит заря. Это в той части, где раскольник, весь в гордости своей правой веры нашел старца Памву, в котором Лесков очевидно хотел отобразить некоторые черты преп. Серафима. Там есть такой разговор:
" — Помогай Господь твоему смирению, помогай! (говорит старец раскольнику).
— Какое же, — говорю, — святой человек, мое смирение? Ты смирен, а мое что за смирение в суете?
А он отвечал:
" — Ах, нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю…
И вдруг, осознав свое преступление, сложил ручки и, как малое дитя, заплакал.
— Господи! — молится, — не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин!
— Ни одного слова я более отцу Памве не сказал, да и что бы я мог сказать: согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением! Чего он устрашился, когда в ад сам просится?.. Господи! дерзаю рассуждать: если только в церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлен».
Как бы ни расценивать это место лесковской повести, но одно в ней поражает религиозной верностью: сочетание смирения веры с любовью. Только на черной земле смирения вырастает любовь. У блаж. аввы Зосимы есть такие слова: «Святые Отцы сказали, что если смирение низведено будет до ада, оно вознесется до небес» (Д III — 121).
Именно благодаря принятию в смирении веры всего Евангелия, в том числе и его многочисленных слов об аде, христианская любовь достигает такой высоты, что человек может в своем дерзновении обрекать себя на ад — если это будет угодно его Господу.
«Я желал бы, — говорит Апостол, — сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти», ибо за них «великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему» (Рим. 9, 2, 3).
Другой Зосима, не тот прославленный древний Отец, слова которого помещены в «Добротолюбии», а простой схимонах и подвижник русского монастыря, говорил так: «Кто желает царства небесного, тот богатства Божия желает, а не Самого еще любит Бога… Любовь святая объята страданием Христовым, обагрена Его кровию Божественною; ибо любве ради благоволи Христос Бог страдати и Кровь Свою пролияти, да точию нас привлечет в любовь к Себе и между Собою. Сею любовью движимый, Моисей просил изгладить его из книги животной за Израиля. Сей любовью упоенный, Павел вопиет «анафема» себе от Христа за спасение ближних. Презираяй или не вожделеваяй и не ищай таковой о Бозе любви не повинен ли будет против Крови и Тела Господня? Ибо за любовь к роду человеческому Господь страдал, и любовь есть естество Божие, и чуждый любви — чужд и Бога» (ПБ — 274, 321).
И вот замечательно то, что как раз от этого же неизвестного русского монаха и хранителя Апостольской любви в ее высочайшем дерзновении, сохранился еще один рассказ о его предощущении адских мук.
Однажды старец молился так: «Господи! Дай мне познать мучение грешников, чтобы мне от великих Твоих милостей ко мне недостойнейшему никогда не забыться, что я великий грешник». «Недолго спустя после таковой молитвы в один день (говорит сам о себе отец Зосима) вдруг я почувствовал неизъяснимое страдание во всем существе моем, в душевном, телесном и духовном; этого ужасного страдания невозможно выразить никакими словами: душа известилась, что это адское мучение грешников. Я не видел ничего и не слыхал, но только все во мне страдало и томилось непостижимо: душа, все тело, каждый, кажется, волос на голове страдал… И я в трепете упал на молитву пред Господом, но произнести ничего я не мог, как только с крепким воплем воззвал: Господи помилуй! — И Он помиловал, и вдруг все миновалось, и слезы умиления и благодарения сами собой полились обильно» (ПБ — 255).
Поскольку мы вступили на путь не «выборочной», а всецелой благодатной веры, мы должны найти в себе и воспитать в себе новоначальный страх: первую ступень лестницы веры.
И только уже найдя его и не отступая от него самочинно, мы, по мере восхождения к любви совершенной, будем невольно забывать его — в потоке света Царства Божия, которое будет открываться в нас.
