Николай Скабаланович - Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.
Сборник судебных случаев, известный под именем ПгТра, ставит вне всякого сомнения существование в первой половине XI в. враждующих сторон и тот факт, что правительственная власть, в лице лучших своих представителей, покровительствовала убогим, опираясь на новеллы X в. В сборнике постоянно выступают властели и убогие,[1744] выдвигаются на сцену определения новелл Романа Лекапина и Василия Болгаробойцы, с объяснением, что ими нужно руководствоваться;[1745] если случай подходит под действие новелл и предусмотрен ими, то и решается на их основании. Вот примеры: когда обнаружилось, что один властель сделал приобретение в деревенской общине (ev х®Р*ф) после издания новеллы 934 г. (Романа Старшего), он был присужден безденежно возвратить приобретенное;[1746] когда один убогий завещал имущество монастырю и Ксир утвердил завещание, магистр Евстафий кассировал решение на том основании, что завещание убогого властелю не имеет силы;[1747] когда зашел спор о рынках, тоже состоялось решение, согласное с новеллой Василия II, в смысле охранения интересов убогих;[1748] когда какие–то властели, державшие землю убогих, уклонялись от судебного процесса, пользуясь своим несовершеннолетием, постановлен был приговор, чтобы и до формального судебного решения земля оставалась за убогими.[1749] IMpa, ясно отличая между убогими париков и крестьян–общинников, защищает интересы тех и других против властелей; парика гарантирует от господского произвола в пользовании землей, толкуя в его пользу статью новеллы о 30–летней давности,[1750] охраняет и общину на основании точного смысла новелл. Например, когда возник спор между Клавдиопольской митрополией и общиной Риакиев (avaKoivcooic eiq то /copiov xcov 'Puaidcov) о распределении границ между владениями, потребованы были свидетельства и состоялось решение в пользу общины, причем сказано было, что если бы остался хоть один младенец, наследующий от простолюдинов, то он должен получить все и владеть, ибо он имеет предпочтительное перед всеми властелями право владеть податными землями умерших крестьян.[1751] В другой раз, когда возник спор между епископом Кратии и наследниками патриция Евсевия насчет селения Риакиев, положено было сходное решение, что если вла–стели судятся об имениях, входящих в состав крестьянской общины (nepi ктгргаоу avaKoivcbaecoc ovxcov xcopixaic), то каждый получает принадлежащий ему податный, то есть записанный за ним в податной писцовой книге участок, относительно же остальных участков, хотя бы их было много, между тем из крестьян оставался в наличности только один, этот крестьянин признается имеющим право владеть всеми внесенными в списки крестьянскими участками, а властели изгоняются отсюда на далекое расстояние.[1752] Вообще, на основании Пехра можно сказать, что в первой половине XI в. отношение правительства к общественным классам было такое же, как и в X в.; узаконения, благоприятствовавшие убогим и стеснявшие властелей, оставались в полной силе. Личное настроение некоторых императоров гармонировало с этим направлением внутренней политики, как видно из свидетельств историков о Константине VIII и Михаиле V Кала–фате.[1753] Но и относительно второй половины XI в. есть основание утверждать, что то же направление преобладало. Из государей второй половины XI в. можно указать на Константина X Дуку, который главнейшее внимание обращал на суды и при этом, естественно, заботился о том, чтобы новеллы X в. применялись на деле. Он покровительствовал убогим; оказывая благосклонность ремесленникам, был не менее благосклонен и к поселянам, которых охотно допускал к себе и выслушивал их жалобы;[1754] решения его в пользу убогих не нравились властелям, почему и замечено у историка, что он был «тяжел и невыносим для властелей».[1755] В одном письме, которое с наибольшей вероятностью может быть отнесено ко времени Константина Дуки, Пселл дает практору совет, какой политики следует держаться, чтобы действовать в тон с настроением высших правительственных сфер, — он советует принимать к рассмотрению такие дела, которые выгодны для сельчан.[1756]
Из сказанного не следует однако же, что дело властелей было проиграно в XI в. Если, вообще говоря, высшая правительственная власть и юстиция оставались верными традициям Македонского дома, к прямой невыгоде властелей, то вместе с тем последние имели на своей стороне немало преимуществ, которыми и спешили воспользоваться. Сюда прежде всего следует отнести невыдержанность политики государей XI в. Одни императоры твердо держались той точки зрения, что для блага государства необходимо покровительствовать убогим, и сообразно с тем поступали; другие находили возможным не слишком ригористически проводить этот государственный принцип и, явно не вооружаясь против него, снисходительно смотрели на послабления в его применении. К последнему разряду принадлежали; Роман Аргир, Константин Мономах и Никифор Вотаниат, которые по своему происхождению, по фамильным симпатиям тяготели к властельной аристократии и принимали близко к сердцу их интересы, по крайней мере, на первых порах правления, пока византийская государственность не успевала увлечь их за собой, даже против их воли. Периодом колебания и неустойчивости императоров властели пользовались для того, чтобы достигнуть благоприятных себе результатов. Особенно важный результат достигнут был ими при Романе III: ал–лиленгий этим императором был отменен.[1757]
Далее, в пользу властелей должно было послужить пристрастное отношение к ним судебно–административных органов. Если лучшие люди из судебной корпорации твердо держали знамя тех идей, которые провозглашены были новеллами X в., то отсюда не следует, что все судьи–администраторы были проникнуты такими непреклонными чувствами и убеждениями, — твердость в этом отношении правительственных органов была, можно думать, скорее исключением, чем правилом, и без сомнения, тот судья, на которого жаловались крестьяне, говоря, что он принудил их к сделке с Романом Склиром,[1758] представлял собой не единственный пример влияния аристократии на местную администрацию. Представители власти в данной местности, удаленные от непосредственного надзора центральной власти, в большинстве не славившиеся, как известно, честностью, не могли не считаться с силой влияния и капитала, которую представляли в своем лице властели; нередко их прямой интерес — денежный и судебный — связан был с вопросом о том, чтобы оказать содействие властелю в его споре с убогим или, по крайней мере, не принимая прямого участия в деле, закрыть глаза на нарушения закона властелем и оставаться глухим к жалобам убогих на его злоупотребления. Если влас–тель не пользовался в такой мере личным влиянием и авторитетом, чтобы побудить местную власть поддержать свое дело, то он всегда имел более шансов, чем убогие, к тому, чтобы найти в столице поддержку, — через какого–нибудь влиятельного родственника, приятеля или знакомого произвести давление на стратига или практора известной фемы и заставить принять свою сторону. Влиятельные лица при дворе в этих случаях были не более щепетильны, чем областные правители, и не считали предосудительным на время забыть о государственной пользе ради интересов дружбы, родства и кумовства. Тот же Пселл, дававший такой политический совет своему приятелю–практору о покровительстве сельчанам, в другом письме рекомендует своему племяннику, очевидно, занимавшему какой–то административный пост, услуживать и властелям (0ералеог ка1 rouq SovaxoDt;), а именно помочь некоему Патрикию, сыну Иканатис–сы, который был поставлен в затруднительное положение тем, что парики переселялись с его земель на другие места. Пселл просит устроить так, чтобы парики не оставляли монастырской парикии (во владении Патри–кия были монастыри), другими словами — фактически ограничить крестьянское право перехода.[1759] Для властелей достаточно было, чтобы правительственные органы сквозь пальцы смотрели на их действия. Они тогда умели справляться с убогими и знали, чем воспользоваться за их счет: самовольно отнимали у них землю и отдавали другим на тяжелых условиях, делали разбойничьи набеги на крестьян и, похитив их имущество, заставляли потом входить в сделки и т. д.[1760]
На помощь властелям приходили еще разные невзгоды и стихийные бедствия, обрушивавшиеся на убогих и отдававшие их в руки властелей. Известен повод к изданию Романом Лекапином новеллы 934 г. Зима 927–928 гг. отличалась жестокими морозами, так что земля была покрыта льдом 120 дней. Следствием морозов был неурожай, за неурожаем последовал страшный голод, а за голодом мор, истреблявший людей в таком множестве, что живые не успевали хоронить умерших. Бедствия голода и моровой язвы продолжались несколько лет, когда же они миновали, тогда оказалось, что многие властели бесчеловечным образом воспользовались народным несчастьем для собственной выгоды — по самой ничтожной цене, за небольшое количество хлеба, скупали у бедных, подвергавшихся опасности голодной смерти, их земельные участки. Это и побудило Романа издать новеллу.[1761] Одинаковые причины и в XI в. должны были вести к одинаковым следствиям; если при Романе Лекапине властели пользовались народным бедствием для своей наживы, то ничто не заставляет предполагать, что их потомки в XI в., не превосходившие своих предков добродетелью, поступали иначе. Между тем народные бедствия были не редким явлением, как в этом легко убедиться из простого их перечня. В первые два года царствования Константина VIII, не говоря уже о страшном землетрясении в Константинополе 5 декабря 1026 г.,[1762] была величайшая засуха, так что реки и источники высохли.[1763] В 1028 г. Бог послал дождь — и было обилие плодов, особенно масличных;[1764] но потом настала беда и от дождя: пошли беспрерывные ливни, продолжавшиеся до марта ^ 1029 г., реки и озера переполнились, животные пострадали, плоды были сбиты на землю и потому в следующем году настал сильный голод.[1765] Летом 1032 г. голод и моровая язва посетили малоазиатские области, Кап–падокию, Пафлагонию, Армениак и Онориаду, так что жители покидали свои места и переселялись в другие;[1766] в довершение ужасов, 13 августа 1032 г., в час ночи, произошло сильное землетрясение, повторившееся и в марте 1033 г.[1767] Голод 1032 г. не был кратковременным бедствием; он был результатом налета саранчи, пожравшей посевы. Но саранча не сразу пропала, целых три года она опустошала восточные фемы, а более всего фему Фракисийскую; жители были доведены до такой крайности, что продавали детей и переселялись на европейский берег, во Фракию; только в 1034 г. саранча была поднята порывами сильного ветра, брошена на морское побережье и погибла около Пергама.[1768] На смену одной беде не замедлила явиться другая: 18 апреля 1034 г. выпал сильный град, побивший фруктовые деревья; виноградники, полевые сборы пострадали, и в этом году был большой недостаток съестных припасов.[1769] Несколько раньше, 17 февраля 1034 г., в Сирии началось землетрясение, повторявшееся местами в течении 40 дней: многие города пострадали, в Иерусалиме множество народа погибло под развалинами храмов и домов.[1770] В 1035 г. землетрясение произошло в Букелларии, земля местами дала трещины и целых пять деревень (хсорга) погибло.[1771] В последние годы царствования Михаила Пафлагона невзгоды следовали одна за другой. В 1037 г. настала засуха, продолжавшаяся шесть месяцев; по истечении этого времени вместо дождя выпал град такой величины, что черепичные крыши на городских домах были разбиты; последовал всеобщий недостаток в хлебе, голод свирепствовал во Фракии, Македонии, Стримоне и Фессалонике до Фессалии; оставалось искать пропитания в Элладе и Пелопоннесе, где был урожай.[1772] Одновременно, в течении нескольких месяцев, с ноября 1037 по январь 1038 г., повторялись удары землетрясения.[1773] 1038 год прошел благополучно, но в 1039 г. опять начались частые землетрясения и сильные дожди; в некоторых фемах стала свирепствовать горячка, и смертность была такая, что живые не поспевали убирать мертвых.[1774] В 1040 г. была засуха, высохли реки и источники;[1775] было также страшное землетрясение, от которого пострадали многие города и деревни, — Смирна представляла плачевное зрелище, лучшие дома в ней были разрушены и многие граждане погибли.[1776] Приступы землетрясения не прекращались и во все время царствования Калафата.[1777] При Константине Мономахе стихийные бедствия посещали Империю сравнительно редко: в сентябре 1043 г. от сильного ветра пострадали виноградные грозды,' в 1045 г., во время землетрясения, были случаи провала людей под землю,[1778] и в 1054 г. выпал крупный град, нанесший вред людям и животным, а в столице появилась моровая язва, погубившая массу народа.[1779] Кратковременное царствование Феодоры изображается как счастливое: всюду был обильный урожай.[1780] Затем известия встречаются редко, отмечены только два случая: при Исааке Комнине в 1058—1059 г. лег на землю красный снег, был голод и мор на диких зверей и птиц;[1781] при Константине Дуке, 23 сентября 1063 г., началось землетрясение, редкое по своей продолжительности и учащенности колебаний, — случалось, в одну ночь повторялось до 12 колебаний; продолжалось землетрясение с перерывами два года (тогда как в прежние времена не превышало сорока дней); пострадали македонские города, Редесто, Паний, Мориофит, где множество домов было разрушено и много людей задавлено, потерпел также Кизик на Геллеспонте, знаменитый храм которого был разрушен,[1782] потерпела, наконец, Никея с ее храмами, в том числе с храмом Св. Софии и храмом свв. Отцов, где заседал Первый Вселенский собор.[1783] Но если со второй половины XI в. природа сделалась более снисходительной к людям и природные несчастья реже удручали население Византийской империи, то не уменьшились, а, напротив, увеличились бедствия, причиняемые неприятельскими набегами, главным образом в азиатских фемах. Тягости, разумеется, ложились прежде всего на сельчан, которые должны были оставлять свои поля и дома и искать спасения в укреплениях,[1784] под опасением быть перебитыми или взятыми в плен врагами.[1785] При этом византийским подданным из греков приходилось страдать не только от турок в Азии и родственных туркам народностей в Европе, но также от армян, питавших национальную вражду к грекам; и здесь отвечать приходилось тем же крестьянам, как показывает пример того армянина из города Ания, по имени Георгия Шагатси, который из ненависти к грекам собрал толпу турок, стал разорять крестьян, сжег 12 деревень и, захватив пленных, перерезал их перед стенами Антиохии.[1786] Последствием неприятельских набегов было не только обезлюдение местностей, подвергавшихся набегам, но также материальный недостаток и увеличение смертности на местах, лежавших вне района враждебных действий, что происходило от скопления в этих местах населения, бежавшего перед неприятельским нашествием; примером может служить конец царствования Михаила Парапинака, когда вследствие турецких вторжений произошел наплыв в столицу народа из малоазиатских фем, затем почувствовался недостаток в съестных припасах и настала наконец голодная смерть, разившая как пришельцев, так и коренное городское население, достигшая такой степени развития, что в портиках и под открытым небом валялись кучи мертвых тел и можно было видеть, как на одних носилках уносили пять–шесть человеческих трупов.[1787] Легко представить себе, до какой крайности доводимы были в те времена убогие неурожаями, болезнями и неприятельскими вторжениями. Правда, и тогда государство и Церковь оказывали посильную помощь пострадавшим. Например, в 1032 г. Роман Аргир, встретив по дороге изМесанакт в Византию толпу переселенцев, бежавших от голода и болезней, снабдил их деньгами, съестными припасами и возвратил домой, а Михаил, митрополит Анкирский, явил чудеса самоотвержения для спасения пострадавших от голода и моровой язвы. Тот же император Роман, в 1034 г., давал пострадавшим от неурожая, которые хотели выселиться во Фракию, по три но–мисмы, с тем чтобы они оставались дома. В 1037 г., во время голода, бывшего следствием засухи и града, Иоанн Орфанотроф закупил в Пелопоннесе и Элладе 100000 мер хлеба и раздал жителям столицы. Но все эти меры не были следствием какой–нибудь организованной системы; продовольственных капиталов в то время не существовало, и хотя высказывался некоторый взгляд, что на правительстве лежит обязанность помогать в нужде,[1788] однако же выполнение обязанности имело чисто нравственный характер, зависело от личного усмотрения императоров и их первых министров и простиралось преимущественно на столичное население, да и то не всегда.[1789] Поставленное лицом к лицу с голодной смертью, решавшееся даже продавать собственных детей, могло ли крестьянство задумываться перед продажей за бесценок земельных участков? В свою очередь властели, не останавливавшиеся перед позором играть роль разбойников и грабителей относительно крестьян, могли ли останавливаться перед возможностью захватить почти даром их участки, а тем более завладеть ими в тех случаях, когда сами крестьяне оставляли их, вытесненные голодом или вражеским вторжением? Следует поэтому согласиться с заключением, что явление, констатированное в новелле Романа Старшего от 934 г., имело место и в XI в., и чем чаще повторялись стихийные и иные бедствия, тем больше представлялось властельскому сословию возможности усиливаться за счет крестьянства и склонять на свою сторону весы экономического соперничества, которое носит название борьбы крупного и мелкого землевладения.
