Антоний Голынский-Михайловский - О молитве Иисусовой и Божественной Благодати
Большинство людей, близко соприкасавшихся с владыкой, становились впоследствии монахами. Владыка очень монашество любил. Говорил, что в наше время слишком сложно семью сохранить. Все постриженники владыки устояли, никто в блуд не впал, даже те, кто в миру жили, те, кто занимали посты высокие. Трудно совмещать мирскую жизнь с монашеством. Я тоже в келейном постриге была. Оба пострига приняла в 50-е годы в Киеве от старцев иеромонахов, которые были близки с Иоанном Кронштадтским. За Иоанна Кронштадтского их и посадили. В мантию меня постригал отец Иоанн (Шмерёв), когда вернулся из лагеря. Тогда келейные постриги были приняты.
Все восемнадцать лет, что я была с владыкой, я работала — вышивала, в больнице работала, одно время была в семье у профессора домработницей. Наготовлю им, настираю, они меня отпустят на несколько дней — и мы едем с владыкой к кому-нибудь из духовных его чад. И к нам много людей приезжало. Не пустить нельзя. На всех продукты закупала, всю тяжесть таскала, стирала для всех. Для службы я все сама готовила, просфоры тоже сама пекла. А задержусь где-нибудь после работы, владыка встречает меня словами: «Я пять акафистов прочитал, чтобы Господь тебя сохранил».
Так и жили домашним монастырем. А жизнь такую предрек мне преподобный Кукша. Встречалась я с ним в Почаеве в 50-е годы. На службах в храме отец Кукша обычно стоял позади меня, а я стояла всегда на коленях, на железных плитах. Все службы на коленях простаивала. А там службы-то по пять часов. У меня тогда такое представление о молитве было, что молиться надо обязательно стоя на коленях. Ревность была не по разуму. У меня на коленях даже что-то вроде панциря образовалось. Однажды подхожу к отцу Кукше и прошу: «Благословите в монастырь». Он говорит: «Нет монастырей». — «Как нет, батюшка? Вон в Киеве три монастыря». А он ногой топает: «Я сказал тебе — нету. У тебя дома монастырь!» Ничего не понимаю. Как дома? Я ж из Сибири приехала, у меня и дома-то нет. Много позже эти слова прояснились. Тогда, конечно, я плохо понимала, кто передо мной. Я никем не руководилась, как-то сам Господь меня вел, никакого старца у меня не было. В селе, где я росла, даже церкви не было… И вот слова отца Кукши можно назвать пророчеством — наша жизнь с владыкой Антонием и была домашним монастырем.
Владыка учил, что если монах не будет вычитывать каждый день монашеское правило[142], то не устоит — не выдержит монашеской жизни. Он говорил это всем своим постриженникам, которые были в миру. И представьте себе, все чада его, в том числе профессора и начальники, выполняли это правило. И я выполняла. Не менее пяти часов в день на это уходило. Сейчас-то проще — службы в церкви каждый день идут.
Бывало, приедем с ним из какой-нибудь дальней поездки мокрые, усталые, замерзшие, ничего не сготовлено, не натоплено, а он, только дверь откроет, — бегом на правило. Не даст даже сесть передохнуть. Ни одной ночи не спал. Все время ходит, молится, читает. Владыка говорил: «Не люблю медлительных, люблю, чтоб все бегом, быстро. Монашество — это ангелы. Они должны летать». Так и с молитвой. Только в дом заходим, он сразу: «Молитвами святых отец наших…» Про себя ропщешь: «Ой, хотя бы посидеть, хотя бы чаю выпить, все пересохло во рту…» А он: «Знаешь за нами сколько бесов летело? Надо их молитвой отогнать, а то тотчас бы нас окружили».
Однажды поехали мы в Армавир к одной матушке. Время осеннее, холодное, одеты мы были очень легко, он в жакеточке, я в легкой кофточке. А поезд станцию проехал и только через два часа после Армавира остановился. Вышли мы, ветер страшный, так и стояли на ветру. Пришел обратный поезд, народу много, — люди по головам залезали, с детьми, с чемоданами. Не смотрели, старик или кто. Едва в поезд его протащила. И вот два часа он простоял, никто не уступил ему места. Приехали в Армавир в три часа ночи, с трудом добрались до дома, а забор такой, что никто нас не слышит. Стоим на холоде. Там молодая матушка жила, пришла с работы, дом не топила, сразу уснула. Владыка помог мне через забор перебраться. Еле через ставни достучалась.
В дом вошли, владыка промерзший — но сразу на молитву. До рассвета молились, и оба заболели. Чуть вздремнули — уже снова поднимает на молитву. Встать нет сил. А он говорит: «Вот палка, буду бить, если не встанешь на молитву». Я в слезы, думаю: «Мама бы пожалела, а он не жалеет». Посадили меня, закутали, и я «отстояла» всю службу. А потом он несет и мандарины, и апельсины, и чай… «Для чего я тебе это устроил? — сказал владыка. — Чтобы ты в любом состоянии поднимала себя на молитву». Вот и сейчас, когда заболею, говорю себе: «Владыка с палкой идет».
Вот так нас и воспитывал. Как-то, помню, владыка служил в Донецке. Народу собралось много. Стоять долго с моими больными ногами трудно. Переминаюсь с ноги на ногу. А он со своими ногами, которые все в ранах, не пошевельнется. Вдруг оборачивается, говорит в мою сторону: «Антония, возьми себя в руки, нечего танцевать».
Литургию в нашем доме владыка служил почти каждый день. Иногда люди к нам приезжали, местные несколько человек приходили, а иногда и никого не было — мы вдвоем. Приезжали люди, которые с ним сидели в лагерях, — они жаждали встречи с ним. Иногда по 40–50 человек собиралось. Он знал, как утешить человека. Шли к нему люди со своими скорбями, а от него летели такие восторженные, такие радостные. Все снимал, всю тяжесть.
А, бывало, приедут к нам чуваши, мордва, белорусы, украинцы, и вот пой с ними литургию. Каждый по-своему поет. Переживаю, молюсь: «Царица Небесная, у Тебя ж столько ангелов певчих, пошли хоть одного». Смотришь и споем литургию. Без репетиции. И говорили, что у нас хорошо поют. Вот так Господь устраивал.
Привозили ему много письменных исповедей и огромное количество записок на поминовение усопших. Когда владыка вынимал за них частицы на проскомидии, то некоторые частицы отлетали в сторону. Он видел эти души, за которые просили молиться. Я спрашивала: «Владыка, какие они?» — «Черные. Их нельзя класть в Чашу». Среди них были и некрещеные, и самоубийцы, и владыка по одному имени видел, что это за души.
Владыка был настоящим делателем молитвы Иисусовой. Нам-то в наших условиях едва ли возможно благодатную сердечную молитву обрести. Нам необходимо все время как бы за ризу Господню держаться — не упускать Его имя. Забыли, отвлеклись — сразу же опять схватиться, читать молитву опять, не считая количества молитв. И так постепенно приучимся, начнем уже страшиться: только бы не потерять молитву, только бы снова не отойти от Господа. Владыка завещал нам «наламывать язык и сердце на молитву Иисусову». Без конца он читал и молился. «Добротолюбие» всегда раскрытым у него на столе лежало. Акафисты очень любил. И не бывало такого, чтобы он заскучал.
Владыка учил, что смыслом жизни человеческой является непрерывная работа над собой. Кто бы тебя ни обижал, кто бы что ни говорил тебе, ты считай: «Господь попустил, значит, так оно и надо». Тебя оскорбили, унизили, — а ты все это принимай с радостью, с терпением, как из руки Божией. Когда начнете в себе это воспитывать, то легко будет. И уныния не будет. Настанет радость.
Злоба вселяется в человека под действием демонской силы, и нам надо стараться жить так, чтобы бесу не было доступа внутрь нас. А достигается это только смирением. Напали на вас словами, обвинениями — вы смиряйтесь. Вырабатывать надо в себе это чувство. Так постепенно отшлифуется внутренний человек.
Нам земная жизнь дана, чтобы этой жизнью ту жизнь заработать. А люди изо всех сил работают, чтобы какую-нибудь там мебель купить. Чтобы потом руки сложить и с собой ничего не взять. А что нужно для спасения? Смирение. Оно все побеждает. Перед ним враг бессилен. Когда святые этого достигали, для них не важно было, хвалят ли их, ругают ли, ничего их не касалось. А мы такие плотские, такие самолюбивые. Если нам что-то сказали, как-то посмотрели не так, на другого больше внимания обратили, мы уж так задеваемся, так волнуемся.
Наука из наук — победить самого себя, свою гордость. Ведь смирение может быть ложным. На вид как будто смирен. А когда тебя глубже заденут, ты не выдерживаешь. Или внешне молчишь, а внутри на кого-то обиду, гнев носишь. Это смирение ложное. Сам человек смирения не приобретет. Надо просить Господа. Сам человек ничего не может сделать. Вот Господь и попускает нам скорби и трудности, чтобы мы всегда просили Его помощи. И в болезни, и в искушении, и в несчастии…
Владыка своим примером учил нас смирению, терпению и любви. Всех людей любить мы пока не можем, особенно тех, которые на нас нападают, наносят нам оскорбления. Мы только терпеть можем, а любить — это ведь выше всего.
Рассудительность во всем нужна. Например, в наше время поститься со всей строгостью невозможно. Мы сейчас пленники. Если мы возьмем на себя особый пост, то он будет раздражать врага. А зачем раздражать врага, когда ты не сможешь с ним бороться? Это могли только подвижники. Наш век — век не поста, а век болезней и терпения. Пост не приближает человека к Богу и не удаляет. Пост не для Бога — для нас самих нужен. Но если возьмем на себя чрезмерный пост, то мы его просто не осилим.
