Лео Дойель - В поисках Библии: Тайны древних манускриптов
Во время своего пребывания в Лондоне Шапира обратился к Гинзбургу с заявлением, опубликованным 11 августа 1883 г. в «Атенеуме»; здесь он полностью признавал весомость сомнений, возникших в отношении сокровища, которое он теперь предлагал Британскому музею. Он признал, что профессор университета Галле Константин Шлотман, которому в 1878 г. он отправил копии с рукописи Второзакония, объявил манускрипт подделкой и выбранил Шапиру за то, что тот выдавал его за священный текст. Чтобы воспрепятствовать Ша-пире публично объявить о своей находке, Шлотман также поставил в известность об этом германского консула в Иерусалиме барона фон Мюнхаузена. Между прочим, именно Шлотман прежде дал благословение на покупку Германией «моавских идолов», так что мы вполне можем понять его опасение связать свое имя с новой подделкой. Шапира сообщал Гинзбургу, что, получив предостережение Шлотмана, он поместил документы в одном из иерусалимских банков. Он также сообщил об этом неблагоприятном заключении другому ученому, которому ранее послал копию текста для ознакомления.
Но в конце концов Шапира засомневался. «Впоследствии, — писал он, — я стал снова размышлять о возражениях Шлотмана и пришел к выводу, что они в известной мере основывались на ошибках, допущенных мною при чтении текста. Я чувствовал, что теперь сам скорее смогу лучше судить о них, поскольку у меня накопилось больше опыта в работе с рукописями. Накануне Пасхи нынешнего года я подверг их пересмотру и вторично разобрал текст. Профессор Шредер, консул в Бейруте, ознакомился с ними в середине мая 1883 г. и объявил их подлинными. Он хотел приобрести их. В конце июля я повез тексты в Лейпциг, чтобы снять с них фотокопии. Их смотрели тамошние профессора. Доктор Герман Гуте, собирающийся о них писать, вполне в них верит. Первоначально рукописи в качестве бальзамирующего вещества были покрыты битумом. Впоследствии они еще более потемнели в результате обработки их маслом и спиртом. Масло употреблялось арабами, с тем чтобы рукописи не становились ломкими и не страдали от сырости».
Заявление Шапиры вроде бы поражает своей откровенностью, хотя в нем можно усмотреть и тонкий расчет, имеющий целью завоевать доверие, а также предупредить возможные слухи и обвинения. К сожалению, Шапира умолчал здесь об одном существенном обстоятельстве: во время своей предыдущей поездки в Германию он передал свитки на экспертизу в Королевский музей в Берлине, и там 10 июля комиссия под председательством профессора Рихарда Лепсиуса после полуторачасового обсуждения объявила эти рукописи на козьих кожах поддельными. Шапира не хотел заранее вызвать у англичан предубеждение. Сам он верил, что свитки подлинные, в чем его еще больше убеждало положительное мнение Шредера. Он хотел, чтобы суд британских экспертов был абсолютно беспристрастным.
Когда позднее лондонская «Таймс» сделала происшедшее в Берлине достоянием гласности, Шапира заявил в свое оправдание, что берлинцы, невзирая на свое заключение, выразили готовность за незначительную цену приобрести рукописи. Может быть, они только и добивались того, чтобы по дешевке завладеть его текстами? Невозможно было представить себе, чтобы какой бы то ни было музей разбазаривал средства на заведомые фальшивки, и поэтому Шапира увидел в сделанном ему предложении безошибочный знак того, что немцы в действительности считают рукописи подлинными. Тогда он поехал дальше, в Лондон. К числу многих загадочных обстоятельств в истории Шапиры относится и тот факт, что, когда англичане возвещали о сенсационной рукописной находке, немецкие ученые мужи почему-то хранили молчание. «Если немецкие профессора разоблачили подделку, то почему, — вопрошал „Атенеум“, — они сделали предложение о покупке фрагментов? Почему, читая в германских и английских газетах сенсационные сообщения из Лондона, они не проронили ни слова? Почему не уведомили Британский музей?»
По прибытии в Лондон Шапира был встречен там, в общем, доброжелательно, хотя его причастность к афере с «моавской» керамикой и не была забыта. Впрочем, было бы ошибкой думать, что в Англии все поголовно верили в подлинность кожаных свитков Второзакония. Скептики нашлись с самого начала. По всей вероятности, первым, к кому обратился Шапира, был популярный в Викторианскую эпоху писатель Уолтер Безант, занимавший тогда пост секретаря Общества палестинских исследований. В своей насыщенной ядовитыми замечаниями автобиографии, изданной посмертно, он описал эту встречу, хотя и отнес в ней весь скандал с Шапирой на шесть лет ранее. В 1877 г. (как писал Безант) ему нанес загадочный визит «один польский еврей, обращенный в христианство, но, увы, не на стезю добродетели. Это был человек с красивой внешностью, высокий, светловолосый и голубоглазый, нисколько не похожий на рядового польского еврея; лежавший на нем отпечаток природной скромности и честности сразу располагал к нему собеседника». Человек этот как будто бы обладал «списком Второзакония, современным его созданию». Он дал возможность Безанту ознакомиться с рукописью. Тот обнаружил, что «она была написана прекрасными черными чернилами, через три тысячи лет все еще столь же свежими, как и в момент написания». Еще более удивительным было то, что, по уверениям еврея, рукопись была захоронена «в некой абсолютно сухой пещере в Моаве».
Именно эти два обстоятельства — превосходная сохранность чернил и находка в пещере — и казались самыми невероятными; они же семью десятилетиями позже смущали ученых, первыми ознакомившихся со свитками Мертвого моря в сирийском монастыре. В свете наших теперешних знаний эти обстоятельства говорят как раз в пользу Шапиры и менее всех прочих заслуживают снисходительных насмешек Безанта. Можно возразить ему, что ведь «компетентный» фальсификатор не использовал бы явно свежих чернил и не стал бы выдумывать невероятных обстоятельств находки, которые неизбежно должны были вызвать подозрение. Анализируя утверждения первооткрывателей о сделанных ими находках, мы убеждаемся, что о подлинности открытия говорят скорее маловероятные, чем банальные подробности. Еще более серьезные сомнения вызвала другая упомянутая Шапирой деталь — то, что рукописи были обернуты в полотно. Лондонская «Таймс» позднее заявляла: «Упоминание о полотне было, видимо, ошибкой, поскольку люди, верящие в долговечность кожи, вряд ли признают способность столь же долго противостоять действию времени за обыкновенным льном». Однако лейпцигский эксперт все же признал древними кусочки льняной ткани, приставшие к рукописям Второзакония. И свитки из кумранской пещеры I тоже были обернуты в полотно.
На следующий день Уолтер Безант организовал заседание коллегии ученых. Шапира согласился продемонстрировать им все имеющиеся фрагменты «Пятикнижия». Безант пишет, что Шапира «развернул свои рукописи в обстановке такого всеобщего возбуждения, какое редко наблюдается в ученой среде». Вся процедура заняла три часа. Один профессор-гебраист будто бы воскликнул: «Это одна из тех немногих вещей, которые никак не могут быть обманом и подделкой!» Безант, впрочем, пытается нас уверить, что сам он, по существу, не заблуждался ни минуты; он также вспоминает, сколь невысокого мнения были о «достопочтенном выкресте Шапире» Уильям Симпсон из «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» и капитан Клод Р. Кондер, занимавшийся картографированием Западной Палестины. После заседания Кондер уверил Безанта, что все пещеры Моава глинисты и сыры: «Во всей стране нет ни одной сухой пещеры». И позднее Кондер решительно выступал против всякой мысли о том, что рукописи на подверженной тлению коже способны были более двух тысяч лет пролежать погребенными в стране, где средний уровень осадков достигает 20 дюймов. Для него это было решающим аргументом в пользу того, что документы подделаны. Впрочем, каковы бы ни были мнения скептиков, пока они не выражали их открыто. Даже капитан Кондер проявлял осторожность. Поэтому после частной демонстрации было дано разрешение выставить рукописи в Британском музее, и на протяжении трех недель свитки грелись в лучах славы. Затем мыльный пузырь лопнул, а с ним улетучились и все надежды Шапиры на признание и награду.
О том, что рукописи подделаны, одним из первых в Англии заявил (18 августа) Адольф Нейбауэр, оксфордский гебраист, состоявший в контакте с одним из членов берлинской группы Лепсиуса. Окончательный удар нанес французский археолог Клермон-Ганно, после разоблачения «моавских идолов» ставший злым роком Шапиры. Шапира отказал французу в разрешении ознакомиться с документами, но Гинзбург все же позволил ему мельком взглянуть на некоторые из кожаных полос. Клермон-Ганно влился в поток любопытных, осаждавших застекленные витрины в Британском музее. И в то время как другие целыми днями кропотливо исследовали язык, манеру письма, словоупотребление, форму текста и прочее, ему было достаточно и нескольких беглых взглядов. Один английский коллега с восхищением воздал должное разоблачителю; несмотря на препятствия, помешавшие ему ознакомиться с текстами поближе, он, по словам этого коллеги, мог теперь с гордостью заявить: Veni, non vidi, vici («Пришел, не видел, победил!»).
