Григорий Архимандрит - Люди Церкви, которых я знал
Оказавшись в новом для себя городе, он прежде всего стал искать церковь, чтобы познакомиться там с духовником, у которого можно было бы взять благословение на своё будущее занятие. Спустя некоторое время он познакомился с отцом Игнатием Колиопулосом, который всегда готов был дать ему добрый совет.
Нигде не учившийся Илия умел читать. Его любимыми книгами были Новый Завет и «Предназначение человека» отца Евсевия Матфопулоса. Понимать Священное Писание ему помогали проповеди, которые он слышал от проповедников братства «Зои». Он был человеком разумным, всё хорошо понимал и, обладая прекрасной памятью, помнил их до глубокой старости и свободно пользовался ими, когда сам стал учить. У него было постоянное желание трудиться в винограднике Господнем. Он спешил к заблудшим, чтобы вернуть их на путь жизни и приучить их к исповеди, которую он считал началом всякого блага. Миссионерскими трудами служил он Господу и в Афинах, и в Музаки, и в Трикалах. По благословению митрополита Дионисия Илия много помогал его епархии. Митрополит весьма чтил этого мужа из-за метода, которым он пользовался в беседах с молодёжью. Его неприхотливое жилище ежедневно бывало местом духовного отдыха для множества людей.
После того как митрополит Волоса Илия рассказал мне о нём, я во время своего первого посещения города Трикала прежде всего захотел познакомиться с ним. Действительно, я увидел, как множество сельской молодёжи входило и выходило от него. Держа в руках книгу «Предназначение человека», он с очками на носу читал и объяснял им слова отца Евсевия. Не думаю, что сам отец Евсевий знал свою книгу лучше, чем господин Илия. Обычно он выделял в ней некоторые места и объяснял их.
– Иное «исследовать», и иное «читать». Иное «иерей», и иное «священник». Нам необходимы иереи. Иное «проповедник», и иное «духовник»[46].
Своими духовными беседами он многих побудил принять священство. Когда он видел, что человек призван к священству, то уже не оставлял его: со всем усердием он старался наставить его и возжечь в нём огонь любви к святому алтарю. В своём возвышенном учении он показывал юноше, что священство не профессия, но величайший из даров, ниспосланных Богом человеку: служение святым и спасительным Таинствам на всём протяжении жизни человека: от его рождения до смерти, и даже после смерти.
Устав братства «Зои» оказал на его жизнь большее влияние, чем на членов самого братства. О нём он узнал непосредственно от основателей братства и проникся им как правилом духовной жизни для человека, живущего среди мира и посвятившего себя Богу. Так, тело его всегда было чистым, хотя он не пользовался кремами и одеколонами, одежда – всегда простой и опрятной, волосы были расчёсаны на пробор, усы небольшие, лицо всегда чисто выбрито. Всё это было основами внешнего приличия и должно было соблюдаться непременно. (Одна приятная старушка, жившая в конце улицы Гиппократа по соседству с домом братства «Зои», рассказывала мне: «Я никогда не видала, чтобы кто-то из братства не был тщательно выбрит; казалось, что они бреются все ночи напролёт».) Его комната была скудно обставлена, но в ней всегда были порядок и чистота. Он придерживался и других принципов, намного более важных, чем только что упомянутые. Так, он никогда не путешествовал в воскресенье, чтобы не пропустить литургии, не пользовался фотоаппаратом и не любил фотографироваться. Он съедал всё, что было на тарелке, и не оставлял на столе кусков хлеба. В промежутках между приёмами пищи он не перекусывал и никогда не ел на ходу. Ел он необычайно аккуратно и бесшумно. Молчание за столом было для него нерушимым законом. Он не встречался с женщинами на улицах и всегда следил за тем, куда смотрят его глаза, не позволяя им глядеть куда попало.
Позднее всё это было дурно перетолковано некоторыми «любителями свободы», но я считаю, что это было спасительно для людей, подвизавшихся в девстве посреди мегаполиса. Если, по слову преподобного Ефрема Сирина, «один лишь образ мирского человека вызывает у монаха смущение во время молитвы», то насколько справедливее это замечание по отношению к пристальному рассматриванию женщин.
Он никогда не прибегал ко лжи и никого не обсуждал. Для него было достаточно сказать: «Я знаком с этим человеком». Живя по таким духовным правилам, он никогда не подвергался нареканиям и никому не был в соблазн. Естественно, что вход в его комнату был закрыт для всех. Возможно, он вообще никогда не говорил о вере с женщинами. Часто он говорил: «Если ты не носишь епитрахили, то не учи женщин».
С Божией помощью сбылась его мечта: на улице Эола ему, наконец, удалось открыть собственный магазин. На первом этаже находилась мастерская, в которой изготавливались железные кровати, а на втором – жилое помещение. Когда ему случалось ходить по улицам, то он видел множество нищих детей из провинции, которым приходилось работать в афинских кабаках и которые по ночам спали в подворотнях в обнимку с бутылкой. Он решил, что если заберёт детей из кабаков, даст им работу в своей мастерской, а в верхнем помещении устроит им небольшое общежитие, то это будет для них гораздо лучше. Благодаря такой «охоте» мы можем назвать его шпионом Божиим. Он взял на это благословение у своего духовника и создал первый в Греции приют. Успех этого небольшого приюта подвигнул братство «Зои», а позднее и организацию «Апостолики Диакониа»[47] устроить студенческие пансионы. Господин Илия открыл новый путь к тому, чтобы бедная молодёжь могла получать образование и оставаться невредимой среди трудностей жизни, особенно в тяжёлые годы лишений, когда туберкулёз косил людей, как серпом. Илия любил образование, хотя так и не получил его, и не хотел, чтобы дети оставались необразованными. Во время оккупации Греции немецкими войсками в 1941–1944 годах он одного юношу посадил в мешок с кукурузой, взвалил его на спину и переправил из Фессалийского городка Кардицы в Афины учиться богословию. Впоследствии этот юноша принял монашество с именем Севастиан и стал митрополитом в городе Коница.
Впрочем, и сам Илия был учителем благочестия, не в университете, конечно, но в повседневной жизни. Он, обладая подлинно церковным образом мысли, многих вдохновил на монашество и священство. Я уверен, что Бог вознаградит его за труды, потому что иерархия никогда его не награждала. Он всегда оставался бедным, скромным и незаметным. В свои последние годы он стал монахом в афонском монастыре Симонопетра, где его постриг игумен Эмилиан и, таким образом, он удостоился посвятить себя Христу, приняв монашеский постриг.
В этом человеке меня удивляли две вещи, которые я увидел, когда он был послушником в Миртийском монастыре в Этолоакарнании[48] в первые годы моего игуменства. Первая – то, что он видел людей очень глубоко и мог найти подход к человеку, сбившемуся с пути спасения, а вторая – то, что он составлял верные суждения о лицах и предметах. Как-то я спросил его:
– Что возбудило в тебе такое глубокое благоговение к отцу Евсевию Матфопулосу?
– Первая причина этому в том, что он ни с кого не брал денег. Нигде нельзя найти расписки с его подписью в получении денег за его труды. Он жил на деньги, которыми ему помогал родной брат. Вторая причина – в его безропотном терпении, которое он выказал, когда его исключили из состава Священного Синода Элладской Церкви. Отец Евсевий жил не в монастыре, но, тем не менее, был настоящим монахом: он достиг в своей жизни меры святых и в пище, и в сне, и в служении литургии, и в проповеди. Пусть он и не достиг совершенства в остальном, но это и не удивительно: одному человеку трудно быть совершенным во всём.
Единственным недостатком господина Илии была его раздражительность, но и благодаря ей он, я думаю, сподобится милости от Бога, так как он очень каялся в своих приступах гневливости, как рассказывал мне об этом отец Арсений Кумбуйяс, один из тех, кто жил в его приюте: «Как-то мы собирали кровати, и я где-то ошибся. Он так сильно на меня накричал, словно хотел убить меня криком. Я тоже разозлился, но, поднявшись наверх в комнату, очень быстро пришёл в себя: признал свою неправоту и решил вернуться к работе. Спускаясь по лестнице, я увидел, что он стоит внизу на коленях и горько плачет. Я почувствовал себя таким негодяем, что до сих пор, спустя много лет, вспоминаю об этом с болью. Отче, если кто-то, ошибаясь, кается, то это и не ошибка. Покаяние – это такая губка, которая смывает с души все пятна».
Дай Бог, чтобы все мы, изображающие из себя знатоков духовной жизни, всегда пользовались этой губкой!
Феофилакт из Фессалоник, базарный торговец
Всем людям нравится добродетельность, одарённость и выдающиеся способности; даже у бандитов есть какие-то высшие идеалы. Но есть люди, которые годами борются, но не удостаиваются ни малейшей награды, даже гвоздички в петлице пиджака (речь идёт, конечно, не о тех цветах, которые со временем увядают). Можно услышать, как они втайне стенают: «Доколе, Господи, Ты оставляешь меня без Своей благодати? Доколе в душе моей сухость и бесплодие? Доколе мне томиться голодом и жаждой? Посмотри на меня, бесплодного, и помилуй меня!» Действительно, велико страдание такой души: человек ежедневно засевает её семенами Священного Писания, творений святых отцов и житий святых, а вырастают одни лишь сорняки. Однажды один монах, умирая, попросил, чтобы на его погребении было много цветов. «При жизни моей я был лишён цветов добродетели, – говорил он, – дайте же мне в смерти порадоваться хотя бы чувственным цветам». Тогда я подумал, каким лживым и смешным становится украшение мёртвых лепестками роз, если в их жизни не было невидимых цветов – добродетелей.
