Пётр Загоруйко - Евангелие для цыганского барона
К вечеру того дня барон созвал своих друзей, соседей, родственников; приехали именитые цыгане других районов и городов, которые должны были ехать вместе с Марцем в Москву. Главный Рома захотел на дорогу повеселиться. Весь двор буквально кишел, как морские волны в бурю – сколько движений, шума, крика, восторгов, смеха!
От пестроты разноцветной одежды рябило в глазах. Запах разных духов и влияние разных духов смогом[6]висели над этой дикой толпой, упояющей себя исчадьем ада. Каждый из ромалэ хотел как-то выделиться из всех, показать, на что он горазд.
Старый Липован, известный своей силой, удерживающий на скаку лошадей, демонстрировал среди молодых цыган свои руки-клещи. Уже третья подкова, разогнутая как сдобный бублик, летела за ворота дома под радостный дружный возглас собравшихся.
Палюля, молодой чявалэ, тоже попытался это сделать, но сколько ни краснел, сколько ни дрожали руки его, но четвертая подкова ничуть не поддавалась.
— Та шо ты так надувся, дывысь пуп ужэ розвязуеця! – выкрикнул из толпы зевак Борис, худой высокий цыган с никогда не исчезающей улыбкой.
Раздался взрыв хохота, мышцы Палюли расслабились и он с гневом бросил подкову наземь.
Но особенно цыган захватывал риск, сопряженный со смертельными трюками. Антон, хмурый, малоподвижный рома, вывел среди толпы своего сына лет 14-15 (бесстрашного юнца!), который положив руку на дверь сарая и раскрыв веером пальцы, ждал, когда с отмеренных 5 шагов отец будет бросать ножи. Толпа замерла. Наступила тишина, когда казалось можно было слышать даже стук сердца... В 20 секунд 4 ножа торчали между пальцев юноши!
Писклявый крик Насти, приглашавшей к столам, отрезвил обстановку, словно ведро воды, вылитое на костер. Ромалэ усаживались за столы, увлекая за собой детей. Соседи из русских стояли особняком вдоль забора, стеснительно переминаясь с ноги на ногу.
— Сидайтэ, дороги сусиды[7], ны стисняйтэсь, будьтэ як дома, – приглашала Румида.
Какая-то из цыганок, усаживаясь, не уважила своего мужа. Рома за волосы вытянул ее из-за стола на середину свободной площадки двора и, при всех собравшихся, наотмашь ударил в лицо. Брызнула кровь. Женщина, взвизгнув и ухватившись руками за лицо, согнулась. Цыган с силой ударил ее ногой и, уже валяющуюся в пыли, бил коротким кнутом, извлеченным из-за голенища сапога. Все молча смотрели. Для них это было обычное явление, как бы говорящее: заслужила – получи!
Андрей Голубенко, услышав визг женщины, кинулся к Марцу, прося его вступиться за нее, но барон, резко отстранив его рукой, сказал:
— Ны лизь ны в свое дило! Цэ наша романо джиибэн[8].
Но все-таки крикнул:
— Харош[9], Роман! Гастроли спортыш!
Роман остановился, спрятал кнут и, направившись к столу, как будто ничего и не было, сказал:
— Ничего, гастроли не испортим. Синяки выведет, намазюкается, еще пригоже[10] станет.
Кто-то из сидящих за столом запел. В минуту песня, подхваченная собравшимися, плачущим напевом неслась далеко за пределами двора.
Некоторое время ромалэ с упоением рассиживали за столом, уничтожая его "достопримечательности", отбрасывая куда попало обглоданные кости и пустые бутылки. Настя, собрав ворох посуды, направлялась во флигель. Барон, остановив ее и забрав хрупкую ношу прислуги, поднял над головой.
— Ромалэ, на щастя, на дорогу! В один момент посуда со звоном и грохотом осколками запрыгала по земле.
— Благословы нас, Дэвла![11]
Но в это время во двор вошла богеми, читающая линии рук и обладавшая "даром" прорицания. Она шла наперерез толпы, отталкивая от себя грязными лохмотьями и загадочно холодными, неподвижными глазами – одним из "инструментов колдовства" этой смуглолицей, прокуренной, одержимой нечистым духом цыганки.
— Дэвла кого благословит, а кого не благословит, – начала она.
Радда счастливая будет, потому что я слышала свист кнута – муж с удачей вернется. Роза, в семью твою придет беда. Слышишь, как бренчат ключи? Это тюрьма. Румида! В твоем дворе лают собаки, лают и не перестают – это неудача. Нельзя тебе ехать...
— Та, брэшэ, брэшэ[12]вона, сухомозглая пхури! – оборвал ее причитания Марц, видя, что жена насторожилась.
— Вона нам завыдуе, а крим того сывухы[13] напылась. Пошла прочь, старая ведьма!
Барон стал выталкивать старуху в плечи, сопровождая ее до калитки. Но богеми все причитала:
— Хась, хась, хась...[14]
Каждый по-своему расценивал "пророчество" старухи. Марц, решив отвлечь всех от тяжелого размышления, перевел тему разговора:
— Ромалэ! Через месяц я войду во дворец, который еврей мне отделывает. Последнюю красу наводит. Рукой он указал на неприметного незнакомца, сидящего на ступеньках.
— Красывишого ни в кого нэ будэ, а якшо будэ, то цьому баптистови будъ тэ, шо було мастеру храма Василия Блаженного (Мастера, руководившего работами по строительству храма Василия Блаженного в Москве, царь спросил: "А можешь еще краше сотворить?" Тот ответил: "Могу". Но царь, чтобы такой красоты больше нигде не было, повелел раскаленным железом выжечь глаза мастеру.)
Запрошую всих на входыны[15]...
Но его речь оборвали посыпавшимися отовсюду вопросами:
— Какой же это мастер, если он баптист? Разве что мастер приносить детей в жертву?
— Ты нас удивил, Марц!
— Что у тебя общего с ним?
— Да он же христопродавец, коль еврей!
— Гадже он и есть гадже!
— Гони еврея, пока он тебя не почистил!
— Да это же наводчик для таких, какие тебя уже грабили!
— На баш[16], – резко оборвал все голоса барон. Наступила тишина.
— Вот что я вам скажу, ромалэ, – Марц старался говорить по-русски, чтобы слышал и Голубенко, смущенный их криками.
— Мастер он отличный, это как раз тот Андрей, который Лаварику дворец отделывал...
Ему снова не дали говорить, но их мнения теперь изменились, как цвет кожи хамелеона:
— О, то цэ ж золоти рукы!
— Якшо так, то хай його Бог благословыть.
— Лучше Лаварикового дворца ничего нет.
— Молодец, Андрей!
— Иого рукы цилувать трэба!
Барон их снова остановил:
—... ну а что касается того, что он гадже, то я вам так скажу: "Фэдыр гольварэ манущэса обара то лыджяс, сыр э дылынэса э бравинта тэ пьес[17]".
Глава 7
На другой день несколько автомобилей с цыганами шумным караваном двигались на "Гастроли" в сторону Москвы.
Гастроли[18]— слово, как нельзя более подходившее к "искусству" перевоплощения цыган, "кочующих" уже не в кибитках, а на автомобилях от одной ярмарки к другой, от аэропорта к ювелирному магазину. Но если бы кто-то из инспекторов на дороге спросил цель их передвижения, барон, не мешкая, сказал бы: "Гастроли", достав из кармана удостоверение ответственного работника цыганского ансамбля, приписанного при Сухумской филармонии. У заднего стекла автомобиля Рома всегда возил национальный костюм и красные сапоги, выделяющиеся на фоне черной "Волги".
Марц принадлежал к плащунам – высшей касте цыганского сословия. Враждующие с ними цыгане-лавари и сэрвы – называют их просто "щипачами" (т.е. отщипывающими "свою" долю). Щипающий человек делает боль другому всего двумя пальцами. Ворующий, точно таким же образом, делает боль человеку, обнаружившему пропажу кошелька или других ценностей из своих карманов или разрезанных сумок. Отсюда их название. В свое время руки их ловко "чистили" плащи состоятельных людей.
Плащуны идут на любое дело – лишь бы сорвать богатый куш. Главный инструмент их "ремесла" – лезвие, бритва или заточенный особым образом ключ. При поимке[19] лезвие исчезало во рту, бритва становилась доказательством необходимости заросшего цыгана, заточенный ключ обычно не замечали в связке других ключей.
