А. Спасский - Лекции по истории западно–европейского Средневековья
Кроме городского населения в римском государстве старых времен был обширный класс мелких землевладельцев, составлявших сельское население и пользовавшихся свободой. История этого класса недостаточно ясна, но его положение в последние времена Империи обрисовано в источниках со всей ясностью. Здесь бросается в глаза тот факт, что с конца IV в. в областях западной половины Империи этот класс мелких собственников совсем исчез, и его место в общественном составе заняли так называемые колоны. Колоны — это люди, не имевшие собственного земельного участка, но селившиеся на чужой земле с обязательством обрабатывать ее и платить за это определенные подати. В первоначальном смысле колон — это арендатор, связывавший себя с помещиком свободным договором. Но с течением времени свобода договора была утрачена колонами; законодательством IVв. колоны были прикреплены к земле и вместе с тем к тому господину, который владел землей. Колоны к концу Империи — это крепостные люди позднейших времен, так что позднейшее крепостное право есть простое наследие законодательства о колонах. В сущности, положение колона мало чем отличалось от положения раба; он не мог занимать никакой должности, ни оставлять своего поля; в случае побега его ловили как беглого раба и жестоко наказывали. Само законодательство вводило его в счет наравне с рабочим скотом и плодовыми деревьями, а недостаток рабочих сил часто заставлял богатых землевладельцев зачислять в колоны своих рабов. Чтобы избавиться от гнетущего положения, колоны следовали за куриалами в леса и к варварам, и целые пространства земли на западе оставались невозделанными. Не приводя лишних примеров, достаточно сослаться на тот факт, что к началу V в. в счастливой Кампании, лучшей провинции Империи, было более полумиллиона необработанной земли.
Таково было состояние Римской империи к тому времени, когда она готовилась встретить последний натиск варваров. В ней была масса должностных людей, были громадные своды законов и всевозможных предписаний, но не было живых сил, не было средств, чтобы поддержать свое существование. Обширная Империя истощила самое себя, и она пала, как падает всякий организм, которому отказались служить его собственные силы. Вот почему Западная Римская империя почти без труда досталась варварам, и ее падение совершилось незаметно, без всякого шума: это было не падение, а медленное разложение и умирание.
Германцы, их быт и союзы[8]
Вопрос о происхождении германских племен в современной научной постановке. — Теория о происхождении семьи и собственности у первобытных народов (матриархат и патриархат) и разбор ее. — Характеристика жизни германцев по данным Юлия Цезаря и Тацита. — Взаимоотношения между германцами и римлянами: а) влияние Рима на германцев; б) образование новых союзов среди германских племен, их борьба с Римской империей и окончательные итоги.
В то время как Римская империя доживала последние минуты своего исторического существовании, на северо–востоке Европы все более и более усиливалось движение, которое должно было нанести последний удар Риму. Северо–восток Европы остается той частью нашего материка, куда римское оружие тщетно пыталось проникнуть в течение целых столетий. Не гонясь за мелочной точностью, границами Римской империи в Европе можно положить со стороны Галлии Рейн, со стороны греческого юга — Дунай. Правда, эти реки представляли собой очень малое препятствие для императорских когорт, и в счастливые моменты военной истории римские полководцы заходили со своими войсками далеко за Рейн, — даже до берегов Эльбы, но прочно утвердиться в зарейнских и задунайских провинциях им никогда не удавалось. Причинами этого служили отчасти географические и климатические особенности европейского северо–востока, отчасти варварский способ ведения войны со стороны населявших его племен. Если окинуть одним общим взглядом тогдашнее пространство, лежавшее за Рейном и Дунаем, то мы увидели бы один неизмеримый лес, над однообразной поверхностью которого возвышаются горы, подобные лесистым островам. Обильные воды, катящиеся в больших речных бассейнах и впадающие в море среди пустынных берегов, не вносят почти никакого оживления в эту монотонную лесную картину. Можно было бы подумать, что эта часть Европы представляет собой необитаемую пустыню, если бы просеки, новилы и поселения, рассеянные кое–где, не свидетельствовали о присутствии человеческой руки. «Кто решился бы бороться с опасностями, — спрашивает Тацит, — и оставить Азию, Африку или Италию, чтобы переселиться в Германию, эту необработанную страну, с суровым небом, мрачной и дикой наружностью?»
О населении отдаленного Востока этого лесистого пространства римские писатели не имели почти никаких сведений; более обстоятельные известия они сообщают о германских племенах, своих ближайших пограничных соседях, с которыми они пришли в столкновение еще во времена дохристианские, но эти сведения относятся лишь к современному им быту германцев, а не к их прошлому. Происхождение германских племен, каки вообще доисторическая жизнь народов, теряется в той сказочной дали времен, тайны которой доныне неутомимо пытаются разъяснить исследователи наших дней. Благодаря сравнительному языкознанию и сравнительной мифологии, оказавшим, как известно, важные услуги в деле рассеяния доисторического мрака, стало несомненным, что германцы составляют отрасль т. н. индо–германской или арийской семьи народов, которая обнимает, кроме них, иранцев, греков, римлян, славян и кельтов. Но где была первоначальная родина этих народов, — этот вопрос с недавнего времени сделался предметом горячих споров среди ученых, занимающихся разъяснением доисторической судьбы племен и народов. Не более как лет тридцать–сорок тому назад было общепризнанной истиной, что родину германцев, как и всех других арийских народов, нужно искать в среднеазиатской возвышенности, над которой поднимается Гиндукуш — с двумя берущими в ней начало реками, Индом и Оксусом, — причем переход германцев из Азии в Европу полагался приблизительно на полтора тысячелетия ранее нашей эры. Быстрые успехи доисторической археологии и антропологии — наук, недавно появившихся на свет, — значительно ослабили твердость этого общепринятого мнения, основанного главным образом на данных лингвистики. Особенно любопытными в этом отношении оказываются выводы антропологии; антропология разделяет современных обитателей Европы на два типа — длинноголовых и круглоголовых, из которых каждый, в свою очередь, распадается на два разряда — мелкорослых и черноволосых, с одной стороны, и высокорослых и беловолосых — с другой, и доказывает, что эти два типа непрерывно существуют в Европе с самых незапамятных доисторических времен, так что состав обитателей Европы, по–видимому, не изменился за все то время, когда должны были сложиться арийские языки. Поэтому если в Европу и явились действительно какие‑либо новые пришельцы из Азии, то они не внесли никаких существенных перемен в состав европейского населения; они, так сказать, растворялись в нем. Арийские языки, как и арийские народы, с этой точки зрения должны развиться и окрепнуть в Европе; отсюда уже они распространялись в Азию, так что санскритский язык, считающийся по старой теории основой арийских языков, есть такая же отрасль их, как греческий или латинский. Правда, санскрит сохранил нам очень древние формы арийского языка, но это только потому, говорят защитники нового взгляда, что мы знаем его из очень древних памятников и сравниваем эти формы с формами современных нам языков; в наше время старинные формы санскрита исчезли еще полнее, чем старинные формы европейских языков.
Были ли германцы выходцами из Азии или они представляют собой образовавшееся уже в Европе дальнейшее разветвление основного европейского населения, — этот вопрос имеет только косвенное, побочное отношение к их истории; я должен, однако, заметить, что новая теория о европейском происхождении арийских народностей еще недостаточно прочно установилась и выработалась; осторожные ученые считают пока за лучшее держаться прежнего воззрения на Азию как родину европейцев.
Для выяснения того положения, в каком сведения источников изображают германцев при самом переходе их из области доисторической археологии и антропологии в область истории, гораздо большее значение имеет другая, тоже недавно возникшая теория, имеющая своей задачей раскрыть процесс происхождения семьи и собственности у первобытных народов. Отношение этой теории к истории вообще и в частности к истории германских племен станет для нас тотчас же ясным, как скоро мы примем в соображение то обстоятельство, что германские варвары, как и все другие народы, вступают в историю не в качестве сырого материала, поддающегося какой угодно исторической обработке, не как tabula rasa, на которую исторические события наносят первые письмена, а с определенным, прочно сложившимся типом семейного, общественного и политического быта. Этот тип обусловливает собой дальнейший исторический процесс и является одним из главнейших его факторов, так что историк, изучающий первоначальную жизнь народов, имеет перед собой продолжение только этого процесса, начало же его и причины скрыты от него за чертой, отделяющей историю от доисторической старины. Как образовался этот тип? В чем его характеристические черты? Какие условия определяют его жизнь и развитие? Вот вопросы, решение которых должно бросить яркий свет на первоначальную историю народов, хотя данные для этого решения и лежат вне исторической области. На эти вопросы и отвечает упомянутая мною теория происхождения семьи и собственности. — Ввиду того, что с недавнего времени эта теория получила широкую известность в нашей русской читающей публике и ее выводы вовсе не составляют достояния ученых кабинетов, я остановлюсь на ее характеристике несколько подробнее, чем это требуется ближайшей целью, т. е. рассмотрением быта германцев.
