Авраам Норов - Путешествие по Святой Земле в 1835 году
«Русские поклонники» Д. В. Дашкова стали своеобразной точкой отсчета для «Путешествия ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева. Неслучайно Пушкин сразу же вспомнил, не называя его по имени, «другого русского путешественника», т. е. Дашкова (и процитировал последнее предложение из приведенного нами фрагмента) в своей начатой, но так и не законченной рецензии на эту книгу. Муравьев молод (в 1830 г. ему 24 года), но уже хорошо известен в московских литературных кругах, особенно в салоне З. А. Волконской. Здесь во второй половине 1820-х гг., по воспоминаниям современников, сложилось даже нечто вроде культа юного таланта, которому покровительствовала сама хозяйка салона (его дальняя родственница). И здесь же этот молодой человек «исполинского роста и приятной наружности», к тому же склонный к позерству, стал объектом града едких эпиграмм, начиная с эпиграмм Пушкина («Лук звенит, стрела трепещет») и Боратынского («Убог умом, но не убог задором»). Ко всему прочему Боратынский напечатал вежливую по форме, но убийственную по содержанию рецензию на стихотворный сборник Муравьева «Таврида» (М., 1827), так и оставшийся у него единственным.
Неудача на поэтическом поприще не обескуражила честолюбивого юношу, который отправляется к театру военных действий (в 1828–1829 гг. шла русско-турецкая война) в качестве сотрудника дипломатической канцелярии штаба русской армии. По окончании войны, «во время переговоров, среди торжествующего нашего стана, в виду смятенного Константинополя… молодой поэт думал о ключах Св. Храма, о Иерусалиме, ныне забытых христианскою Европою… Ему представилась возможность исполнить давнее желание сердца, любимую мечту отрочества» (Пушкин). У Муравьева состоялся разговор на эту тему с главнокомандующим армии победителей И. И. Дибичем. В результате через того (Пушкин в рецензии почему-то называет его генералом, Муравьев в пересказе разговора в «Путешествии» графом и фельдмаршалом) было получено высочайшее соизволение и средства на путешествие, в которое Муравьев и отправился в декабре 1829 г. через Константинополь, Александрию, Каир и т. д.
По точному замечанию современного исследователя, именно «на Востоке Муравьев обрел подлинное свое призвание, нашел для себя благодатную творческую нишу – рыцарь и певец Святой Земли»[218]. Следует заметить, что это был преимущественно Восток, по-прежнему находившийся под властью Высокой Порты. Но «никогда дотоле имя наше не было в такой силе и славе на Востоке», – подчеркивает Муравьев и добавляет, что даже «Царьград в 1830 году имел вид только южной столицы России»: «казалось… во дворце посольства русского решались судьбы империи Оттоманской».
К этому же ощущению, не без вполне понятного удовлетворения Муравьев постоянно возвращается и на Святой Земле, в Иерусалиме: «Странные и нелепые слухи разнеслись в городе о моем прибытии. Говорили, что я начальник сильного отряда, посланного для завоевания Святого Града и что 10000 русских придут вслед за мной из Эрзрума или пристанут на кораблях у Акры… Главным источником сих толков был искони распространенный на Востоке страх имени русского, умноженный теперь славой наших побед над Портой. Мнение, что мы завоюем некогда Иерусалим… сильно вкоренено в народе…» Русскому паломнику, безусловно, приятно осознавать себя представителем столь могущественной державы, и он с удовольствием рассказывает о своих взаимоотношениях с турецкими властями. Так, по приезде в Иерусалим Муравьев отправляет переводчика к градоначальнику с поручением «непременно вызвать его для свидания со мной». И хотя дело происходило вечером и «мусселим» «уже удалился в свой гарем», но благочестивый паломник предполагал следующий день «исключительно посвятить на поклонение Святым местам» и не собирался ждать. «Мусселим принял меня во всем блеске своего двора», – торжествующе заключает он. И тут же выговаривает сопровождавшему его греческому старцу-архимандриту «за рабское его обращение с мусселимом». В ответ тот извиняется «обычаем и бременем ига» и замечает: «Придите оградить нас правами… и мы облобызаем милующую десницу вашу!»
«Я не искатель древностей и не с такой целью предпринял странствие… – замечает автор «Путешествия ко Святым местам» и добавляет, – но я не умолчу о тех впечатлениях, которые произвели на мое сердце знаменитые развалины…». Далее следует уместное обобщение: «У каждого свои чувства, свой образ мыслей, и потому может встретиться что-нибудь новое и занимательное в их излиянии при зрелище памятников великих, от времени до времени посещаемых любопытными разного племени и века».
А. С. Норов и его почитатели. Дружеский шарж
И его книга действительно является в первую очередь путевыми впечатлениями человека со своими стереотипами восприятия (прежде всего романтического), критериями и оценками происходящего, которые он готов навязывать окружающим, порой не считаясь с реальным положением дел и т. п. «Излияния» возвышенных чувств занимают в «Путешествии» Муравьева весьма заметное место и часто за усложненными перифразами, риторическими восклицаниями, расхожей романтической образностью современному читателю трудно увидеть искреннюю религиозность – а она здесь, безусловно, присутствует, но сильно «затуманенная» литературными претензиями молодого автора. У него свои, вполне сформировавшиеся вкусы и пристрастия, касающиеся сферы изящного, и путешественник говорит о «тяжком зодчестве» византийцев, а в связи со Святой Софией вспоминает и «мрак наших древних, тяжелых соборов». И тут же не может удержаться от восклицания: «Неужели зодчество византийцев… не могло ничего воздвигнуть для жилища вельмож, кроме безобразных домов, которыми наполнен Константинополь, когда в то же время Запад славился своими замками и дворцами?» Так же он судит о напевах в греческой церкви, которые составляют «один из чувствительных ее недостатков», и досадует, что «жители Востока совершенно не постигают гармонии нашей, по образованию ли своего уха, или по невежеству». Достается от него и самим священнослужителям, привыкшим «более видеть в церкви дом свой, нежели храм» и т. д. и т. п.
Нередко паломника охватывает разочарование: высокие, поэтические представления о том или ином знаменитом месте вблизи разбиваются о суровую действительность. Так было в Галате, Царьграде: «Хотите еще более разочарования? – на быстром челноке переплывите в самый Царьград, о котором столько гласит молва, и что же первое вам представится? – смрадные неправильные переулки…» и т. д. Так было и в Иерусалиме (интересно, что именно на этом месте обрывается пересказ «Путешествия ко Святым местам» в незаконченной рецензии Пушкина: «Он не останавливается, он спешит… наконец с высоты вдруг видит Иерусалим…»). Но обратимся к описанию Иерусалима самого Муравьева – одному из самых точных и выразительных во всей книге: «Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он в полной красе… так, как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Елеонская в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний!.. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима…»
И вольно было Пушкину в рецензии представлять автора «Путешествия» «смиренным христианином… простодушным крестоносцем, жаждущим повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя». Именно у Гроба Господня в Великую пятницу Муравьев, не задумываясь, зовет турецкую стражу, чтобы водворить спокойствие в толпе «шумных поклонников веры православной, но состоявших большею частью из полудиких арабов». Раздраженный Муравьев добавляет: «Но сия великая утреня, поражающая погребальным торжеством в православной родине, не произвела в душе моей желанного впечатления на первобытном своем поприще… Величественные ее обряды искажены были нестройными хорами и бесчувственностью грубой толпы». На следующий день в Великую субботу «смиренный христианин» схватил одного из своих единоверцев-арабов и «хотел повлечь на суд мусселима; стражи, увидя меня посреди буйной толпы, поспешили ко мне на помощь и снова водворили порядок». Но было поздно: русский паломник «решился в самый великий день Страстной недели оставить Храм, ибо не мог быть равнодушным»: очередной раз «разочарованный в самых сладких и высоких впечатлениях души», он «с разбитым сердцем исторгся из воскресного Храма Христова, где уже не было более места для христианина».
«Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (СПб., 1832) А. Н. Муравьева имело оглушительный успех и было сразу же переиздано в 1833 и 1835 гг., а затем в 1840 и 1848 гг[219]. Критика восторженно приветствовала появление «русского Шатобриана» (автора знаменитого «Путешествия из Парижа в Иерусалим… и обратно из Иерусалима в Париж», 1811). Некоторые отзывы замечательны по тем представлениям о литературе, посвященной религиозной проблематике, которые сложились в русском (светском) обществе. Например, критику «Отечественных записок» язык «Путешествия» «мог бы показаться изысканным и напыщенным, если бы он выражал собой предмет обыкновенный, житейский или выходящий из сферы религиозной». А вот у Муравьева «язык в высшей степени приличный своему предмету».
