Тронд Берг Эриксен - Августин. Беспокойное сердце
Оптимист Пелагий был представителем свободной воли. Августин, напротив, был прежде всего проповедником благодати (Переем. II, 1). Однако Пелагий все–таки не был еретиком в обычном понимании. Он, к примеру, не расходился с Августином во взглядах на Троицу. Но богословскую метафизику он толковал в гуманистическом смысле, ученик Августина Павел Орозий отправился в Иерусалим, чтобы осудить Пелагия как еретика, но Пелагий выиграл борьбу с Орозием и Иеронимом. Тогда в дело был втянут епископ Рима, и Августин повернул все таким образом, что постепенно получил поддержку и от него, и от императора. Главный постулат Августина в процессе, осудившем Пелагия как еретика, состоял в том, что никто не может жить без греха.
Пелагий считал, что Адам родился смертным и умер бы независимо от того, согрешил он или нет. Его грех ни для кого не имел последствий, креме него самого. Дети рождаются в таком же состоянии, в каком Адам и Ева были до грехопадения. Адам и Ева не больше способствовали смертности человеческого рода, чем Христос благодаря своему воскресению способствовал его бессмертию, говорил Пелагий. Воскресение Христа имеет последствия только для тех, кто верит. Никто ведь не станет утверждать, что Адам и Ева обладали большей властью разрушать, чем Христос исцелять? — риторически спрашивал Пелагий. Против этого Августин мог возразить: если Адам не развратил нас, то и Христа нельзя считать нашим спасителем.
Пелагий считал, что умерший некрещеный ребенок получает вечную жизнь, хотя и на задворках великого праздника свидания в Небесном Иерусалиме. Человек может следовать заповедям и жить не греша. Это было возможно и до прихода Христа в мир. Пелагий верил, что морально безупречная жизнь вполне возможна. Августин возражал ему, цитируя реалистические строки Послания к Римлянам: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Поел, к Римл. VII, 19–24; Исп. VII, 21).
Пелагий хотел освободить христианство от метафизики. Он не признавал никаких сверхъестественных сил. Христос вел примерный образ жизни. Вот главное. Он не признавал также никаких ограничений для свободы человека (О деян. Пелаг. 18, 42; Письма, 186, 9). Позже Юлиан Экланекий скажет, что свобода воли делает нас независимыми от Бога (Пр. втор. отв. Юл–V, 41). Подобное понимание свободы воли сделало Бога безучастным зрителем того, что происходит на земле. Поэтому Августин резко выступил против обоих и заклеймил их как еретиков.
Но главное: представление пелагиан о свободе человека вело прямиком к тому, что к человеческим поступкам предъявлялись безграничные моральные требования. Если возможно жить без греха, нет никаких причин не жить так. Каждый, кто мог бы поступить лучше, чем он поступил, отправляется прямиком в ад. Таким образом, каждый грех превращался в смертный грех. Безграничная свобода вела к абсурдным обязательствам для всех последователей Пелагия. Августин, напротив, говорил: никто не живет без греха. Все нуждаются в благодати. Без благодати свобода не имеет никакой ценности. Бог — источник всего доброго именно через благодать так же, как он источник всего истинного через свое «просвещение» разума — iiiuminatio. Сами по себе мы знаем только обман и грех, говорил Августин.
***Самыми значительными дебатами в жизни Августина можно считать дебаты, связанные с его долгой борьбой с Юлианом Экланским, который был епископом недалеко от Рима, где до него был епископом его отец. Юлиан был блестяще образованный человек, способный богослов, знающий и Вергилия, и Цицерона. Его отец Меморий дружил с Августином, и так как отец хотел обеспечить своего юного, рвущегося к знаниям сына развивающим ум чтением, он попросил Августина прислать ему экземпляр своего сочинения «О музыке». Августин уже давно покончил с тем этапом своей жизни и творчества и в письме предостерег Мемория от изучения «свободных искусств» — аrtes liberaies (Письма, 101; Исп. IV, 1 и 6).
Предупреждение оказалось не лишним: Юлиан вырос в крайне неприятного спорщика. Прямая и косвенная борьба с Юлианом омрачила последние годы жизни Августина. Юлиан прекрасно знал, что его великий герой Пелагий был низвергнут во тьму личными стараниями Августина. Для пелагиан, как таковых, не было пути назад к Церкви, однако Юлиан все–таки, как мог, омрачал жизнь старому епископу. Он использовал свои связи в обществе, чтобы опорочить Августина в высших христианских кругах Рима, где явно угадывалось желание снова дать ход делу Пелагия.
Папа Иннокентий назначил Юлиана епископом за год до своей смерти, в 416 году. Иннокентий был одним из первых, кто систематически подчеркивал особое достоинство епископа Рима. Папа Зосима, преемник Иннокентия, реабилитировал Пелагия, чтобы немного успокоитьцарившие в Риме настроения. Однако римские сторонники Пелагия сочли эту реабилитацию победой и сигналом к новому раунду борьбы. Увидев, что император, церковный собор в Карфагене и даже сам папа реабилитировали Пелагия после того, как он был осужден в 418 году тремя разными постановлениями, Юлиан повел борьбу с врагами Пелагия не на жизнь, а на смерть. На стороне Пелагия выступили свыше двадцати итальянских епископов. Они отказались подчиниться «циркуляру» (tractoria) римского епископа.
Борьба Юлиана за Пелагия была борьбой с учением Августина о первородном грехе. Юлиан обвинил Августина в том, что тот оклеветал институт брака и — на манихейский лад — представил его инструментом Диавола (О браке и вожд. 1,1). Августин все еще остается защитником манихейства, без конца повторял он. Очки в этой полемике дала Юлиану и «Исповедь», позволившая ему более чем прозрачно намекать на алкоголизм Моники, из–за чего, мол, у Августина в детстве было сотрясение мозга (Пр. втор. отв. Юл. 1,68; Исп. IX, 8). Ну, а то, что Августин «туп, как ступка» (Пр. втор. отв. Юл. 11,117 и 159) и «лжив, как все африканцы», позволило Юлиану сравнить Августина с Ганнибалом (Пр. втор. отв. Юл. Ill, 78). Все это живописно рисует накал страстей при обмене мнениями.
Юлиан был снобом, и в высших кругах Рима у него было много сторонников. Оговаривая Августина, он, между прочим, подчеркивал свое социальное презрение к африканцам. Августин серьезно отнесся к этим нападкам и ответил на них, написав в защиту брака, который он якобы демонизировал, сочинение «О браке и вожделении».
Однако Юлиан недооценил прочность положения Августина в Церкви и среди императорских чиновников. Валерий, епископ Равенны, принявший жалобу Юлиана на Августина, был одним из многочисленных корреспондентов Августина и по вопросам богословия, и по вопросам африканской церковной политики. Через него Августин узнал о многочисленных и горячих нападках на себя. Юлиану и его сторонникам пригрозили отлучением и судом. Но в этом время умер папа Зосима, а Бонифаций стал папой только в 419 году. Таким образом Юлиан получил время на перегруппировку сил и подкрепил устные нападки четырьмя книгами «Ad Turbantium»(«КТурбантию»). Августин, со своей стороны, был вынужден переработать свое сочинение «О браке и вожделении», чтобы ответить на новью обвинения. Тем временем Юлиан потерял должность, и его пелагианские извращения были снова осуждены, теперь уже папой Целестием.
Пелагианство Юлиана было оптимистично не только по своей природе, но и потому, что Юлиан, как и его учитель, отрицал метафизическое содержание в основополагающих понятиях богословия и пришел к своего рода философскому натурализму. Страсть человека не более греховна, чем страсть животного! — заявлял он. Боль, испытываемая женщиной при рождении ребенка, объясняется природой, а не первородным грехом. То, что Адам и Ева согрешили, плохо для них самих, но не имеет последствий для нас. Смерть Евы, как и смерть Адама, никак не связаны с грехом, просто так распорядилась природа (Пр. втор, отв. Юл. VI, 26; V, 52). Вожделение и страсть были в раю еще до того, как в мире появился грех.
Следовательно, по Юлиану, нет нужды ни в крещении детей, ни в том, чтобы искать для некрещеных детей особое место в географии царства мертвых. Грех — это не что иное, как злая воля, которая, в принципе, способна отвернуться от предмета своей страсти (Пр. втор. отв. Юл. Ill, 138; II, 17). Ко всему прочему, Юлиан заявлял, что каждая человеческая душа создана Богом и потому каждый новый человек в мире изначально причастен к чистоте рая (Пр. втор. отв. Юл. 1,24–25; 1,6 и 66). Своими слезами маленькие дети подтверждают, что они родились на несчастья, говорил Августин (Пр. втор. отв. Юл. II, 116). Но Юлиан утверждал, что влияние Адама на последующие поколения заключалось только в его плохом примере, тогда как Христос влиял на людей своим хорошим примером (Пр. втор. отв. Юл. II, 47).
