Олеся Николаева - "Небесный огонь" и другие рассказы
Далее с этим — уже очень и очень преуспевающим — купцом произошло следующее: все его торговые корабли утонули вместе с товарами во время бури. И он совершенно обнищал. Приходит он в беде и печали к святителю и опять просит у него денег. Святитель ему не отказывает.
— Возьми, — говорит, — их оттуда, где ты их оставил в прошлый раз.
Купец лезет в шкафчик, а там, естественно, пусто.
Тогда его охватил стыд, и смятение, и покаяние, ибо получилось, что, обманывая святого, он обманул и наказал самого себя.
Впрочем, если внимательно приглядеться, так всегда и бывает.
Мой духовник говорил мне, что это очень хорошо, когда человек сразу получает возмездие за свой грех: Господь особенно печется о нем.
Мне такое возмездие посылается тут же, самым невероятным образом, порой — даже смешным. Как‑то раз я разбирала вещи в шкафу, и злые мысли клубились у меня в голове. И вдруг дверцы шкафа быстро задвигались туда — сюда, туда — сюда, а поскольку мое лицо оказалось аккурат между ними, то получилось, что они именно что надавали мне по мордасам, и — до синяков! Больше всего меня поражало то, что когда я пробовала продемонстрировать моему мужу, как это произошло, я поняла практическу ю невозможность такого своеобразного мордобития.
Или шли мы однажды зимой с моим сынком — еще подростком, у которого были скользкие ботинки, и он все время падал. Я сказала ему весьма строго:
— Что это ты все падаешь и падаешь? Почему это я, интересно, не падаю никогда?
Но не успела я договорить последнюю фразу, как ноги мои взметнулись чуть ли не выше головы и, смешно замахав в воздухе руками, я грохнулась всей массой об лед. Мое «никогда» прозвучало уже тогда, когда я сидела на тротуаре, а мой сын кинулся меня поднимать.
Но сребролюбие — такой липкий, такой уязвляющий душу грех! Как отделаться от него? Вот, казалось бы, я почти три недели блаженствую, живу на гостеприимной вилле, купаюсь в море и разъезжаю на прекрасной машине, а вдруг да и входит в мою голову мысль: а как было бы хорошо, если бы — ну, хорошо, пусть не эта вилла, не такая роскошная, с бассейном и садом, а был бы и у меня здесь собственный хотя бы небольшой домик над морем, чтобы можно было когда угодно сюда приезжать… Чтобы и мои дети, и мои внуки… Ну хотя бы вон тот — строящийся, по соседству. Или вот этот — уже построенный, готовый к продаже. На заборе висит доска, где большими буквами: «Продается»… Сколько же это, интересно, стоит? Как бы разжиться такими деньгами? Хорошо бы, привалило мне Бог знает откуда большое наследство… А что: отыскался бы, наконец, какой‑нибудь одинокий богатый двоюродный дедушка — пусть не в Польше, где моей прабабке Леокадье Вишневской принадлежало имение Щипиорно под Варшавой и где мы с папой даже встретили старичка Филиппяка, который еще помнил юную госпожу, вышедшую замуж за русского полковника: в Польше все равно ничего не отдадут; пусть — где‑нибудь в Германии: бабка моей матери была настоящая баронесса, и ее фамилия была фон Бишоп. И этот родственник бы сказал: «Внученька, дорогая! Давай я куплю тебе на Корфу прекраснейший дом!»
…О, как трудно прервать этот мутный и изнуряющий поток бреда!
Ночью взяла фонарик и позвала мужа: пойдем, посмотрим.
Мы вышли за ограду и, светя в темноте неверным фонариком, стали спускаться по крутой тропе к строящемуся дому. Он был уже почти готов, хотя стоял еще без окон, без дверей. Мы вошли внутрь и взобрались по лестнице.
— Здесь — спальня, — догадалась я. — Здесь — ванная, а здесь — кабинет.
Из дыры в стене, предназначенной для двери, ведущей в лоджию, открывался морской простор. На небе сияли звезды. По дальней горе в гуще деревьев изредка мелькали огоньки — то была дорога на Агиос Стефанос. И стояла какая‑то неправдоподобная тишина — не слышно было даже цикад.
Становилось как‑то не по себе — в этом чужом недостроенном доме, в полном безлюдье, с фонариком наперевес.
— А бассейн здесь — маловат, — на всякий случай сказала я.
Мы спустились и вышли на тропу, собираясь исследовать и второй, уже выставленный на продажу дом. Но там уже были и окна, и двери, и все было заперто, и фонарик наш что‑то стал барахлить.
С утра пораньше видели ежика, перебегавшего через дорогу, видели огромную птицу с синей головой, красными крыльями и желтой грудкой, видели шмеля в полосатой велюровой рубашке, видели змею, гревшуюся на камне. А ночью видели огромные звезды — множество звезд, и ходили на открытую площадку в горах, откуда наблюдали вспыхивающие зарницы: это гроза в Италии, и, кажется, она собиралась к нам.
Мой друг прозаик В. прожил бурную богемную жизнь. Он поменял несколько городов и стран, а также нескольких жен, одну из которых крепко побил из ревности, а сопернику выбил передний зуб, так что чуть было не угодил под суд, но обошлось: нанял хорошего адвоката с красноречивой фамилией Баксов и откупился. И наконец, «на закате дней», он «возвратился на круги своя», осел на месте и усвоил образ кающегося грешника. А у него от прежней — еще дозаграничной — жизни оставался чудесный сын Коленька, которого сам В. называл «даром небес»: кроткий, светлоликий юноша.
Коленька с отрочества прислуживал в храме, а потом поступил в Московскую духовную семинарию и очень успешно там учился. При виде его сердце само принималось петь ему: «Аксиос! Аксиос!» Да и вообще — все говорило о том, что он вот — вот примет священный сан и будет чистым сердцем молиться за нас у престола. К тому же и девушка у него была ему под стать — радостная, пригожая, вся как наливное румяное яблочко.
Он так и говорил о ней: «моя девушка».
— А можно, я приду к вам с моей девушкой? А вы не можете моей девушке подарить свою книгу?
Познакомил ее с отцом, с друзьями отца — всем она по душе, стало быть, свадьба не за горами, а там и до рукоположения рукой подать…
Так проходит месяц, другой, полгода, год…
Встречаю его на улице — идет, сияющий.
— Коленька, как жизнь?
— Слава Богу! Вот — в Духовную академию поступил…
— А девушка твоя как?
— Прекрасно просто! Ей так повезло! Она замуж вышла — очень счастливо, очень хорошо. За друга моего, бывшего сокурсника. Замечательный человек, очень духовный, и ведь как поет! Его уже и во диаконы рукоположили. Они только что вернулись из Греции, полные впечатлений: были у мощей святителя Спиридона, и у Андрея Первозванного, и у Иоанна Русского. Я всю жизнь мечтал туда попасть, но они мне так доподлинно все описали, так живо, что я как будто сам там побывал, воочию все увидел и прикоснулся к святыням. До сих пор храню это блаженное чувство.
…Мой друг В., комментируя это, говорит, имея в виду Коленьку и себя: «Волен Бог и на терновнике вырастить виноград, и на репейнике — смоквы!»
Я все‑таки спросила его:
— А может, Коленька ту девушку и не очень любил?
— Да ты что, неужели ничего не поняла? — удивился мой друг, — Любил, конечно, колечко ей даже купил уже обручальное, со мной советовался: «Папа, ты все‑таки разбираешься, какой у женщин вкус», боялся: а вдруг колечко его — не понравится? Да вот подарить не успел: все шептал тогда потрясенный: «Не судьба, не судьба!» Ну и принес это колечко просто Матери Божьей — то ли зарок Ей какой дал, то ли просто — утешения попросил…
Мама пережила отца на семь лет. Поначалу она как‑то по — детски обижалась на него:
— Как он мог уйти, а меня здесь оставить!
Порой она даже переадресовывала этот упрек ему:
— Зачем, зачем ты меня не взял вместе с собой! Ушел один!
Она очень страдала, стала слепнуть, так что уже не могла читать, почти не могла ходить, все время лежала или сидела на кровати, у нее началась гангрена, ей чуть было не отрезали ногу, но — слава Богу! — спасли.
И вот за месяц до смерти, совсем беспомощная, она вдруг сказала:
— А знаешь, я благодарю Господа за все, что Он дал мне познать и пережить за эти семь лет.
Лицо ее стало просветленным и простодушным, и она была похожа на большую девочку.
— Если уж в тебе есть любовь, держи ее изо всех сил — всеми руками, всеми пальцами! — и она улыбнулась так, словно держала в себе какую‑то потрясающую тайну. Теперь наверняка она открыла ее отцу.
Как все‑таки прекрасна жизнь на острове Корфу, как привольна, как хороша! Жители занимаются тем, что оказывают гостеприимство чужестранцам, делятся с ними своей радостью и той красотой, которой одарил их Господь. Или выращивают овощи и фрукты. Или — ловят рыбу. Вкус этой рыбы и этих креветок, мидий, кальмаров, осьминогов, лангустов, только что пойманных и извлеченных из сетей, совсем не такой, как где бы то ни было — будь то в Париже или в Москве.
Наша жизнь сложна и подчас искусственна, а здесь естественна и проста. Это та самая простота, с какой святитель Спиридон — человек некнижный и, может быть, даже и вовсе не ученый, зримо изъяснил на Первом Вселенском Соборе пред мужами высокообразованными и премудрыми тайну Божественного Триединства. Они все спорили между собой, пытаясь переложить это на язык философских терминов, а святой достал кирпич, сжал его в руке, так что из кирпича взметнулся к небу огонь, вниз истекла вода, а на ладони осталась глина.
