Александр Петров - Дочь генерала
В рассеянном розовом свете аргонового фонаря блеснуло на безымянном девичьем пальчике кольцо с золотой розой и янтарем в виде бутона. Машина медленно тронулась, и Сергей долго еще наблюдал как удаляется и тает в сумраке ночи белая тонкая рука, выпростанная из окна.
— Это какое-то чудо, — прошептал он. — Так не бывает. Стрекоза превратилась в прекрасную белую лебедь. Не узнать!..
В защиту абсурда
Летние ночи светлы, а дни быстротечны, как счастливый сон. Толпы отдыхающих направляются к морям и рекам, город заметно пустеет, суета сходит, особенно по выходным. Но именно в эти дни на наших чудаков снисходили мощные волны вдохновения, пригвождая их к мольберту, ноутбуку и блокноту. Как же не брать то, что даром и в дар? Как отказаться от того, что свыше сходит и уносит обратно ввысь? Это ли не расточительство? Это ли не безумие? Примерно так они объясняли девушке ее невольное заточение в студии и многочасовое сидение на жестком кресле. И надо отдать ей должное, юная модель относилась к своей работе уважительно.
Приходила семнадцатилетняя дочь Василия. Маявшийся болями в пояснице художник попросил ее походить по спине:
— Ибо сказано: аще занеможет спина у неблагочестивого художника, да призовет дщерь единородную, и да потопчет оная болящую спину отчую босыми стопами во излечение.
— Па, да ведь мне уже не пять лет, как раньше, — прыскала дочь, — да и весу под шестьдесят.
— Да ты что? — поднимал тот брови. — Это уже столько много! И за каждое кило, заметьте, уплачено родительским потом и кровию… А росту сколько?
— Утром метр семьдесят пять, вечером на два меньше.
— Это потому, что растешь не по дням, а по ночам. Ладно, чего там, дави! Что может быть лучше для великовозрастного дитяти, как ни потоптать того, кто запрещал, ругал и наказывал? Так что всем лепо: тебе сатисфакция, мне — лечение.
Процедуры проходили под аккомпанемент визга дочери, хруста костей и благодушное похрюкаивание папы. После чего происходил обычный разговор. Дочь просила деньги, а отец взывал к ее разуму и совести. Кончалось все тоже, как обычно: дочь уносила в кармане брюк нужную сумму денег, а отец еще долго ворчал что-то о временах и нравах, а также воздыхал о внуке, который отомстит родительнице за страдания деда.
Наш поэт вел себя неровно: то возбужденно ходил по студии, размахивая руками, то впадал в ступор, молча сидел в кресле и что-то писал. Однажды он, проводив девушку, пришел таким тихим, что это возмутило сожителей.
— Ты чего это сегодня такой слабоадекватный?
— Понимаешь, Вась, я чувствую, что я её не стою.
— Почему?
— Вы же знаете: я идиот.
— Это верно, — кивнул Боря.
— Нет, я сегодня особенный идиот: прошлой ночью звезды пахли рыбой! А она!.. Наташа — совершенство…
— И это верно.
— Ну, вот…
— А это неверно!
— Почему? — спросил Сергей с надеждой.
— Потому что внешнее человеческое совершенство — это скучно, а смиренный идиотизм — наоборот! Понял?
— Нет, — признался поэт. — Слушай, ты меня совсем запутал. Это какой-то абсурд.
— А вот абсурд — это и есть совершенство, — отчеканил Борис. Но, видя замешательство собеседника, присел на подлокотник кресла, обнял друга и сказал: — А теперь я тебя успокою. У твоей совершенной девушки ноги кривоваты. Сидеть! — ударил он по плечу возмущенного Ромео. И зачастил: — На лбу прыщики, волосы секутся, зубы желтоваты и хронический гайморит. А еще она долго сидеть в одной позе не может. Значит, пониженное давление и вялые сосуды. А это говорит о признаках преждевременного старения. А ты у нас еще — ого-го!
— Знаешь, — неожиданно обмякнув, задумчиво протянул Сергей, — а я за это еще больше её любить стану!
— Люби! — вскрикнул Борис. — И еще больше, и еще крепче!..Только в депрессняк-то не впадай.
— Ладно, — кивнул Сергей.
— Не слышу!
— Ладно! — громче повторил поэт.
— Обратно не слышу!
— Хо-ро-шо! Всё будет хо-ро-шо! — заорал влюбленный, прыгая по студии на радость друзьям.
Конечно, об этом разговоре девушка никогда не узнает. Есть все же в интерполовых отношениях и подводные течения. Зато узнала Наташа причину Бориной колкости. Оказывается, тот на своем опыте познакомился с таким явлением, как прелесть, и с тех пор воюет с ней не на жизнь, а на смерть. Как сказал Василий, любимая песня Бориса: «Спи, моя прелесть, усни!» О том, что это такое, девушка узнала из дебатов. Выходило, что это вид сумасшествия, когда человек вдруг начинает всех обличать, поучать, возомнив себя неподсудным, как священная индийская корова.
Случилось так, что мужчины увлеклись работой и перестали замечать девушку, кротко сидевшую, боясь шевельнуться. Увы, даже к близости с красивой девушкой можно привыкнуть…
— Что-то ты, брат, много стал молиться, — проскрипел Борис, обращаясь к Сергею. — Смотри, впадешь в прелесть.
— Прелесть бывает не от молитвы, а от самочиния, — возразил тот. — Апостол учил молиться постоянно. А мне есть за что благодарить. У меня сейчас такое вдохновение, такие образы!
— Эта зараза через воображение и приходит, — проворчал Борис. — Поэтому что-либо придумывать опасно. Да и зачем, когда реальная жизнь дает нам столько замечательного, — только смотри и записывай.
— А ты не думаешь, что при этом оцениваешь события, и тогда может случиться ошибка? — вопрошал Василий.
— А ты не доверяй рассудку, — посоветовал Сергей, — это самый неверный инструмент познания. Через него грех пришел. Его в первую очередь поразил меч наказания. Сердце — вот, чему только можно доверять.
— Но именно из сердца исходят все страсти, как учили святые отцы, — возражал Борис. — Это же змеиный питомник!
— Нет, братья и присно сущие с нами сестры, — сказал Василий, — вера, которая просвещает и сердце и разум, не позволит впасть в ошибку.
— Ну, знаешь, — возмутился Борис, — когда Никита Новгородский в киевских пещерах поклонился видению ангельскому, он искренно верил, что это от Бога. Только потом три года в коме лежал. Значит, дело не только в нашей вере…
— Конечно, — кивал Сергей, — смирение — вот, что не позволит человеку считать себя достойным божественного явления. «Я хуже пса смердящего, я недостоин видеть Бога. Его только чистые сердцем узрят!» — так говорит себе смиренный.
— Значит, смиряемся? — подытожил Борис. — Чтобы не дать прелести шанса.
— Во прах, — согласно кивнули остальные.
Девушка во время разговора сидела, не шевелясь, все больше округляя глаза. У нее возникло чувство, будто они говорят на неизвестном языке. Вроде бы и слова говорились по большей части знакомые. Но фразы, которые из них складывались, томили ее ускользающим смыслом.
— Ой, ребята, — воскликнула Наташа, — Какие вы умные!
— Да мы того… этого…. как его… лапти… вот чего, — оправдывались те смущенно, как дети пойманные мамой за руку, лезущую в банку с вареньем.
— Э, нет, теперь меня не проведете, — грозила она пальчиком. — Я вас рассекретила.
— Какие там секреты такие! — выпучивали они глаза. — Рази можно чего от кого скрыть, ежели в головешке одна пустота кромешная.
Поняв, что они проговорились, ребята стали усиленно шутить. По старшинству начал художник. Василий обладал удивительным речевым аппаратом: ему удавалось во время разговора одновременно пришепетывать, гундосить, слегка заикаться и проглатывать большую часть звуков, заполняя прорехи мычанием. Это свойство его рассказы превращало во всеобщую потеху. Может быть, поэтому именно ему уступили право исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.
Он смешивал краски на палитре, легко метал мазки на холст и рассказывал.
— Не знаю, Наташенька, как там у вас, на северах, а у нас тут на знойном юге родного города жара встала как-то особенно сильно. Сколько уж раз, обливаясь потом и «тая от любви и от жары» как Нани Брегвадзе, пия квас со льдом, меняя мокрые рубашонки и майчонки, о, сколько тысяч раз вспоминал твое самоотверженное стоическое терпение в перенесении тягот от сидения на пьедестале, от жары и духоты — и укреплялся твоим примером.
В последние времена будто к нам Сочи переехали. Ага, не только им, тропическим, но и нам, северным хладнокровным народам, дано испытать вышеисчисленные тяготы. Однако, что характерно, живы, хоть, конечно, не всегда и не все.
А еще тут вторую ночь подряд гуляет выпускная современная молодежь в соседней школе — так весь район не спит третьи сутки. Головешка моя стала похожа на нью-йоркскую биржу. Там толкается и прыгает неимоверное количество каких-то брокеров-крикунов и делает внутри шурум-бурум. Так и гудит в башке: «хо-ро-шо, всё будет хорошо!..» Меня, к примеру, качает, будто я принял кружку теплой браги из низкосортных ингредиентов. Но… хорошо! Зато когда спадает жара, мне так что-то ладно малюется!
