Дэниел Бринтон - Нагуализм
Его заключение, пожалуй, слишком конспирологично и в какой-то степени является преувеличением. Но мы действительно имеем довольно смутное представление о подлинной роли нагуалистского учения в истории Америки как до Конкисты, так и после нее. Доклад Д. Бринтона, опубликованный более ста лет назад, до сих пор не устарел. Ибо его продолжают цитировать на антропологических форумах, посвященных культуре Месоамерики, зачастую игнорируя многочисленные противоречия и недочеты. Исследования подобного рода никогда не утратят своей актуальности.
Ведь нагуализм никогда не исчезал полностью и не мог быть вытеснен испанскими завоевателями. Его сила и очарование, его духовная мощь были слишком велики. Так что верно отметил американский историк Э.Г. Сквайер: «Среди правящих классов и жрецов полуцивилизованной американской нации во все времена продолжала существовать таинственная группировка, тайная организация… До настоящего времени им приписывают влияние на те спонтанные вспышки сопротивления аборигенов Мексики и Центральной Америки, которые не раз уже угрожали стабильности испанского правления». Бринтон добавляет: «Эта таинственная группировка, эта тайная организация, и есть нагуализм».
Современный нагуализм. ТеорияТрудно сравнивать современный нагуализм кастанедовского толка, формы его нынешнего развития (как, например, нагуализм Нового Цикла — проект, предложенный мною для дальнейшей работы в этом направлении), и примитивный, полумифологический нагуализм, описанный Д. Бринтоном.
С одной стороны, в этих явлениях слишком много различий, с другой — наблюдается некое подспудное сходство. Невольно думается, что Дэниел Бринтон описал либо деградацию подлинного нагуализма, либо его простонародную версию — ту, что популярна среди индейцев, далеких от всяких духовных учений. Явно существует нечто более интересное, чем «верования», описанные Бринтоном, и явно это нечто было искажено и упрощено, о чем мы уже говорили выше. И чрезмерный акцент на использовании психоактивных растений, и астрологические ассоциации, нарочитое обилие превращений в животных, змей, птиц, «околдовывание» простодушных месоамериканцев, и, вдобавок, разумеется, — вопиющее идолопоклонство, непристойные церемонии, переходящие в оргии, неотличимые от европейских ведьминских шабашей. И почему все это доколумбово религиозное движение так подозрительно напоминает деятельность, приписанную в эпоху средневековья самой обычной европейской магии и оккультизму? Ответ мы знаем, ибо он звучал уже тысячи раз.
Так или иначе, в свете антропологического доклада Бринтона нагуализм, описанный Кастанедой, несмотря на отсутствие фактических доказательств его истинности, оказывается очень похож на фрагменты того древнего учения, о котором столько говорили разные племена Центральной и Латинской Америки. Он не настолько совершенен, как нам бы хотелось (ибо опирается на культуру, не знавшую мощного метафизического взлета вроде индийского или китайского расцвета мыслительной культуры), но не настолько дик и примитивен, как хотелось бы христианским миссионерам.
Благодаря кастанедовским «отчетам» читатель ознакомился не с примитивными верованиями индейцев, а с концепцией, упорядоченность которой по своей системности и разработанности, безусловно, приближается к духовным учениям Индостана и древнего Китая.
Концепция эта, однако, характеризуется специфической противоречивостью. С одной стороны, нагуализм — это магия. То есть, прежде всего, совокупность практических навыков и иррациональных знаний, которые обретают подобие дискурса, рефлексии только в «сказках шаманов», переполненных антропоморфными аналогиями и своеобразными метафорами. Превращая нагуализм в слова, мы, так или иначе, лишаем его силы, ибо превращаем нагуаль (Непостижимое. Неизреченное) в более или менее изощренную конструкцию, которая возможна только на территории «острова тональ» — на территории «описания мира», основанного на привычных вещах и мыслительных стереотипах, а потому преграждающего путь к истинной магии нагуаля.
С другой стороны, мы давно утратили способность воспринимать Непостижимое и Неизреченное без соответствующей концептуальной «оболочки». Иными словами, если мы не пользуемся средствами тоналя, нагуаль совершенно недостижим. Он остается незримым и неощутимым присутствием «на кончиках пальцев», и мы не знаем, как осознать его, — даже не во всей целостности, а хотя бы толику его запредельного сияния.
В чем же фундаментальное противоречие? Практическое освоение нагуаля доступно лишь тем, кто научился «забывать», отключать собственный тональ. А система разработки методов «забвения» тоналя предусматривает (а) глубокое и систематическое изучение аппарата тоналя его же собственными методами; (б) создание (опять же, методами тоналя) комплексной методологии, куда будут входить разнообразные приемы «отключения» тоналя и его «реанимации».
Для начала обратимся к теоретической модели мира в современном нагуализме.
Первым и неустранимым ни в какой нагуалистской версии постулатом является фундаментальная диада («истинная пара», как сказано у Кастанеды) тоналя и нагуаля. Как уже было замечено, даже у Д. Бринтона мы можем проследить отголоски этой древнейшей оппозиции. Тональ защищает привычную жизнь человека, нагуаль — оставляет его наедине с Непостижимым, странным и, безусловно, опасным.
И все же «нагуаль» — двойник человека, его «вторая сторона», преисполненная знаний, мудрости, озарений. Тональ же, как его ни толкуй, — в основе своей есть повторение. Это путь человека племени, человека более или менее развитого социума, путь «хранителя традиции». Его область — область известного. Если мы понимаем «тональ» в духе народных верований индейских племен, то можем вообразить себе этакого языческого «ангела-хранителя», который помогает охотникам добывать зверя, рыбакам — ловить рыбу, женщинам — находить себе хороших мужей и рожать от них здоровых детей. Чудеса такого тоналя состоят в усилении порядка, в исполнении традиции, какой бы сферы эта традиция ни касалась.
Потому и сказано, что тональ — это «описание мира». Если мужчина должен быть храбрым воином, искусным охотником, сильным и плодовитым любовником, то он обращается к собственному тоналю (который вполне может быть воображаемым помощником или каменным талисманом). Он «усиливает» свой тональ специальным намерением, совершенствует его. То же касается женщины или ребенка. Если женщина хочет иметь детей от своего мужчины, она просит об этом своего тоналя.
Если же знахарь не может исцелить больного; или случается засуха, извержение вулкана, другие непредвиденные бедствия нечеловеческого происхождения; если какой-то индеец хочет узнать, не покидая селения, что происходит на большом расстоянии, — тогда обращаются к опасному, непредсказуемому нагуалю — с помощью собственной силы или искусного шамана.
Размышляя над концепциями тоналя и нагуаля как философскими категориями, мы приходим к тому, что у Кастанеды названо «объяснением магов». Не имеется фактических доказательств того, что Карлос Кастанеда действительно получил это объяснение от наследника древней шаманской линии дона Хуана Матуса. Но стоит допустить, что испанская Конкиста не успела истребить всех последователей толтекско-ацтекской философской школы, — какова бы она ни была, — и всем нам остается неуверенно повторять: «Да, возможно… Почему бы и нет?»
Знание, оставленное в книгах Кастанеды, не противоречит известным академической антропологии данным. Некоторых специалистов, очарованных образным миром индейского мифа, возмущает излишняя, как им кажется, философизация древнеиндейских представлений. Такие ученые любят ссылаться на «подозрительное сходство» ряда нагуалистских идей, изложенных Кастанедой, и элементов индо-буддистской, даосской, даже конфуцианской доктрины. Среди американистов бытует, в частности, мнение, что работы Кастанеды — художественный вымысел, и ничего подобного в духовной культуре древнеамериканских цивилизаций никогда не было. Убежденный скептик-антрополог никогда не признается, что современная наука имеет слишком мало фактических оснований для столь категоричных выводов. Воинственные конкистадоры, фанатичные миссионеры и католическое духовенство, вооруженное институтом инквизиции, на протяжении нескольких веков уничтожали покоренную цивилизацию и оставили слишком мало материала для серьезного антропологического и культурологического исследования.
