Луиджи Джуссани - У истоков христианского притязания
Рассматривая гипотезу о том, что тайна, довлеющая по ту сторону горизонта любого человеческого пути, разорвала завесу сокровенности и проникла в него, мы оказываемся перед лицом радикального изменения, которое отличает эту «религиозную» форму от всякой другой попытки человека соотнести себя с Неведомым: но серьезное восприятие истинности этой гипотезы не может избавить нас от внимательной способности относиться положительно к любому человеческому поиску.
1. Переворот религиозного метода
Если тайна проникла в существование человека, говоря с ним на понятном ему языке, то основанием взаимоотношения человек-судьба уже не будет ни человеческое усилие, как созидание и воображение, ни исследование чего-то далекого и загадочного, ни исполненная ожидания устремленность к чему-то отсутствующему. Это столкновение с чем-то присутствующим. Если бы Бог явил в истории человечества Свою особую волю, если бы Он указал путь, на котором мы могли бы достичь Его, то главной проблемой религиозного явления была бы уже не попытка человека «вообразить себе» бога, хотя в ней выражается его величайшее достоинство: проблема заключалась бы в чистом действии свободы, приемлющей или отвергающей. Это и есть переворот. Центральное место принадлежит уже не усилию человеческого ума и воле к созиданию, труду воображения, сложному морализму, но простоте признания, что подобно приветствию приближающегося друга, которого мы узнали среди других. Религиозная методология утратила бы в этом случае все свои тревожащие и загадочные ссылки на отдаленность и совпала бы с динамикой некоего опыта, опыта настоящего, опыта некой встречи.
Следует отметить, что первый метод больше поощряет человека умного, образованного, удачливого, сильного; второй же – человека бедного, обыкновенного. Столкновение с присутствующим человеком является простой очевидностью и для ребенка, и для взрослого. Согласно динамике откровения этой гипотезы внимание прежде всего заостряется не на гениальности и предприимчивости, но на простоте и любви. На любви, представляющей собой единственное подлинное отношение зависимости человека, утверждение Иного опорой для нас самих, высший выбор свободы.
В любом случае, если принять эту гипотезу, проистекающее из нее утверждение об уникальности пути является уже не выражением самонадеянности, но послушанием некоему факту, решающему для времени Факту.
Остается только один путь для отступления: отвергнуть саму возможность такого Факта. Монах из романа Грэма Грина «Конец романа» заклеймил подобное преступление против высшей категории разума, категории возможности. Напору ненависти «свободного мыслителя» монах ответил тем, что указал на глубокое противоречие, заметив, что духу свободного мышления скорее соответствует допущение всех возможностей, чем исключение какой-либо из них[53].
2. Гипотеза, которая уже не просто гипотеза
Мы видели, что эта гипотеза возможна и что, будь она истинной, произошел бы переворот в религиозной методологии; теперь мы должны признать, что она была истинной и считалась таковой в истории человека. Христианская весть говорит: «Да, это произошло».
Представим себе мир в виде огромной равнины, где бесчисленные группы людей под руководством инженеров и архитекторов стремятся по различным проектам построить мосты с тысячами пролетов между небом и землей, между преходящим местом их обители и «звездой» судьбы. Вся равнина заполнена огромным числом строительных площадок, на которых разворачивается активная работа. В определенный момент является человек, единым взглядом охватывающий все эти напряженные строительные работы, и кричит: «Остановитесь!» Все постепенно, начиная с людей, ближайших к нему, приостанавливают работу и смотрят на него. Он говорит: «Вы велики и благородны, и ваши усилия превосходны, но печальны, потому что вам невозможно построить путь, который соединил бы вашу землю с конечной тайной. Откажитесь от своих замыслов, отложите орудия труда: судьба сжалилась над вами; следуйте за Мной, Я построю мост, ибо Я есть судьба».
Попробуем представить реакцию всех этих людей на эти слова. Архитекторы, начальники стройки, а вслед за тем и лучшие ремесленники, непроизвольно сказали бы рабочим: «Не прекращайте работы, давайте продолжим трудиться. Разве вы не понимаете, что этот человек безумен?» «Да, он безумен», – эхом откликнулись бы люди. «Разумеется, он безумен», – повторили бы они, вновь взявшись за работу по приказу начальства. И только некоторые, глубоко пораженные, не отрывают от него взгляда и не повинуются, как основная масса, своим начальникам, но приближаются к нему и следуют за ним.
В этих фантастических образах выражено то, что произошло в истории и что происходит в истории по сей день.
Здесь перед нами уже не теоретическая (философская или нравственная), но – историческая проблема. Первый вопрос, которым мы должны проникнуться, вовсе не вопрос: «Разумно ли или правильно ли то, о чем говорит христианская весть?», но – другой, а именно: «Правда ли то, что это произошло?», «Правда ли, что Бог вмешался в историю?»
Я хотел бы отметить, хотя это в целом вытекает из вышесказанного, что «новый» вопрос требует иного метода. Разницу в методологии можно было бы выразить следующим образом. Если человек может и должен открыть существование некого таинственного quid, бога, посредством аналитического восприятия своего опыта реальности (и мы видели, как история свидетельствует, что обычно именно так и происходит), то проблема, о которой мы сейчас говорим, будучи историческим фактом, не подлежит проверке в рамках аналитического осмысления структуры своего собственного отношения с реальностью. Это непреложный факт, осуществившийся или не осуществившийся во времени: он есть или его нет, он либо случился, либо нет. Либо это действительно событие, явившееся в существовании человека внутри истории, и поэтому требует констатации произошедшего, либо остается некой идеей. В случае подобной гипотезы метод представляет собой историческую констатацию объективного факта.
Тогда вопрос «Правда ли, что Бог вмешался в историю?» неизбежно соотносится прежде всего с тем несравненном притязанием, которое является содержанием совершенно определенной вести: он неизбежно превращается в другой вопрос, а именно: «Кто такой Иисус?» Христианство возникает как ответ на этот вопрос.
3. Необходимость решить проблему
В романе «Братья Карамазовы» Достоевский говорит: «Вера сводится к этому страшному вопросу: может ли современный, европейски образованный человек верить, действительно верить в божественность Сына Божьего Иисуса Христа?» Именно на этом уровне идет речь о религиозном вопросе: в любом случае, перед любым индивидуумом, которого достигает эта весть, простой факт, будь то даже лишь человек, который утверждает: «Бог стал человеком», ставит радикальную, неустранимую для религиозной жизни человечества проблему.
Кьеркегор в своем «Дневнике» пишет: «С человеческой точки зрения соблазн в его самой низшей форме – это оставить без решения все вопросы, касающиеся Христа. Истина состоит в том, что был совершенно забыт христианский императив: ты должен. То, что тебе была возвещена христианская весть, означает, что ты должен занять определенную позицию по отношению ко Христу. Он, или сам факт Его существования, или тот факт, что Он существовал ранее, – это решение всего существования в целом». Есть некоторые призывы, которые в силу своей радикальности, не могут быть устранены, подвергнуты цензуре, если, воспринимая их, человек ведет себя по-человечески. Человек вынужден ответить на них либо «да», либо «нет». Если человеку возвещается весть о том, что некто провозгласил: «Я – Бог», то он не может остаться равнодушным, он должен будет убедиться в ее истинности или ложности. Человек не может пассивно принять факт своего отстранения, избавления от проблемы такого рода. И именно в этом смысле Кьеркегор использует слово «соблазн», согласно его греческой этимологии, ибо «skandalon» означает препятствие.
Тот, кто сразу же или постепенно позволил бы отвлечь себя от возможности составить личное мнение относительно вопроса о Христе, лишил бы себя возможности быть человеком. Я хотел бы попутно отметить, что можно пребывать в убеждении, что ты живешь истинно христианской жизнью в рамках того, что я назвал бы «христианской толпой», не решив на самом деле этой проблемы применительно к собственной личности, не освободив ее от этого «препятствия».
Факту присуща неизбежность. В той мере, в которой данный факт обладает жизненно важным содержанием, уклонение от него с той упорной и неразумной рассеянностью, на которую человек парадоксальным образом способен, серьезно деформирует человеческую личность. Если бы водитель вел небольшой грузовик по дороге шириной в два метра и вдруг увидел бы на дороге обвал, он не смог бы двигаться дальше. Ему пришлось бы срочно что-то предпринять, чтобы найти выход из положения. Этот водитель оказался бы перед лицом того, что Кьеркегор называл в цитированном отрывке «долгом», императивом, проблемой, которую надлежит разрешить.
