Сергей Иванов - БЛАЖЕННЫЕ ПОХАБЫ
В чём же причина столь огромной популярности юродства в России?
Есть мнение, что юродивый в русском сознании удачно сплавился с фольклорным персонажем Иванушкой-Дурачком. Действительно, важное отличие этого героя от его собратьев по европейскому фольклору в том, что он не «умный дурак», а самый настоящий, неподдельный, и тем не менее он является объектом не насмешек, а поклонения. Все у него загадочным образом получается, все выходит лучше, чем у умников, и сам он в конце концов оказывается Иваном-Царевичем. Это сближение, впервые обоснованное Е. Трубецким [127], справедливо лишь отчасти. Разумеется, коллективному сознанию, сотворившему образ Иванушки, легче было принять и юродивого с его посрамлением рациональности. Но есть между этими персонажами коренное различие: фольклорный дурак – принципиальный бездельник. Он «лежит на печи», а мир к нему пристает то с одним, то с другим. Ивану же нет до мира никакого дела. В этом смысле он скорее подобен европейскому «святому простецу». С юродивым всё наоборот: миру ничего не нужно от этого безумца, а он постоянно себя миру навязывает. Юродивый неугомонен, настойчив, суетлив. Другое дело, что его деятельность с рациональной точки зрения нелепа.
Видимо, причину невероятной актуальности юродства надо искать – если вообще на сей счет позволительно делать какие-либо умозаключения – в ориентации русской культуры на Абсолют, скрывающийся за обманчивым фасадом реальности. Отсюда бешеная популярность накануне русской революции – Григория Распутина, в коем видели юродивого [DCCXII]. Но отсюда же – и сама русская революция, воспринимавшаяся как прорыв к Абсолюту. Недаром поэт Максимилиан Волошин, пытаясь описать состояние России 1917 года, не нашёл ничего более точного, чем такие строки:
Я-ль в тебя посмею бросить камень? Осужу-ль страстной и буйный пламень? В грязь лицом тебе-ль не поклонюсь, След босой ноги благословляя, – Ты, бездомная, гулящая, хмельная, Во Христе юродивая Русь!
Глава 12 ВОСТОЧНАЯ ПЕРИФЕРИЯ ЮРОДСТВА
Мы уже говорили о том, что юродство зародилось на восточной окраине христианства, в том плавильном тигле ближневосточной духовности, в котором вызрели также и многочисленные энкратитские ереси. В этом духовном ареале идея униженности как избранничества и святости как тайного дара была широко распространена. Рефлексы подобного представления, встречающиеся в других религиях того же арелала, не обязательно должны объясняться заимствованием из христианства.
Остановимся на таком переходном случае, как раввинистическое «юродство». Прежде всего, оно находит себе выражение в уже известных нам (см. выше, с. 51 сл.) историях о «тайных слугах Господа». Самые ранние из них содержатся ещё в Палестинском Талмуде (Taanit, 64bc), так что есть даже основания считать их более ранними, чем соответствующие христианские [DCCXIII]. И однако, весьма важным является тот факт, что уже в древнейшей из этих еврейских легенд имя тайного праведника – Пентакака, что значит по-гречески «пять несчастий». Его поведение очень напоминает повадки будущих византийских юродивых: он нанимает проституток (но не для себя), пляшет с ними, стирает их одежду – и тайно продает своё последнее достояние, чтобы спасти бедную должницу от проституции [DCCXIV]. Однако этот персонаж, сколь бы много он ни передал своих черт, допустим, Симеону Эмесскому, всё же отличается от него непроявленностью своей агрессии по отношению к миру. Эта агрессия даёт себя знать позднее, уже в средневековой хасидской культуре. Созданная в прирейнских еврейских общинах в конце XII – начале XIII в. «Сэфер Хасидим» содержит множество историй о «тайных праведниках», причём в легендах этих прослеживается элемент, отсутствовавший в талмудических образцах, – самоуничижение и балансирование на грани греха [DCCXV]. Может быть, мы здесь имеем дело с типологическим сходством, но как бы то ни было, из всех до сих пор разобранных нами сюжетов именно хасидские легенды больше всего напоминают истории о византийских юродивых.
Конечно, самый длительный контакт имело восточное христианство с исламом, однако данных о прямом влиянии византийской парадигмы юродства на исламскую нет. В этой связи особенно ценны сведения косвенного характера, например бродячие сюжеты. В исламском мире широко распространены сказания о псевдобезумце и царе. Первоначально этот персонаж вообще не имеет имени и выступает просто как «сумасшедший из ал-Куфы» [DCCXVI]. Согласно одному из источников, «лунатик Бахлул встретил в Куфе [в 810 г. Харун ар-Рашида], наставил его в учении Пророка и отказался от предложенных денег» [DCCXVII]. Это, пожалуй, единственное хроникальное известие о Бахлуле, но существует богатая и очень многообразная фольклорная традиция, связанная с ним. Разные легенды представляли Бахлула то племянником халифа, то его братом; Бахлул фигурирует в «Тысяче и одной ночи». В некоторых легендах он оказывался человеком весьма образованным, дошли даже тексты посланий халифам и правителям, приписываемые Бахлулу. И всё же главный эпизод сказаний о нём – его встреча с халифом Харун ар-Рашидом. Во всех вариантах легенды халиф хочет поговорить с Бахлулом, а тот не проявляет к нему интереса [DCCXVIII]. Взаимоотношения этой пары чем-то напоминают общение Александра с Диогеном (Diogeni Laertii Vitae, VI, 38). Киническое родство Бахлула представляется ещё более наглядным в другой истории о нем: «Бахлулу кто-то сказал: "Тебе не стыдно есть на улице?" Он ответил: "Ведь Бог не устыдился наслать на меня голод на улице – почему же я должен стыдиться там есть?"» [DCCXIX]. Это – прямое заимствование из рассказа о Диогене Синопском, восходящего к Диогену Лаэрцию: «Однажды его упрекали за то, что он ел на площади; он ответил: "Ведь я на площади и проголодался"» (Diogeni Laertii Vitae, VI, 58) [128]. Любопытно не только то, что пара «умный дурак – властитель» широко распространена в исламской традиции, но и то, что в роли властителя иногда выступает собственной персоной Александр Македонский, знаменитый антагонист киника Диогена [DCCXX]. При этом мудрец неизменно демонстрирует владыке его ничтожество, и опять-таки весьма «диогеновским» способом – например, просит не загораживать света [DCCXXI]. Поскольку кинизм был одним из источников христианского юродства (ср. с. 27), можно допустить, что и оно как-то повлияло на мусульман, хотя, разумеется, это шаткая гипотеза.
Уже известный нам мотив «тайных слуг Господа» (см. выше, с. 51 сл.) также встречается в исламе: согласно мусульманской легенде, праведник Абдалвахид ибн-Зеид спросил мудрого безумца, кто будет его, ибн-Зеида, соседом в раю, и оказалось, что в этой роли окажется сумасшедшая Мимуна из Куфа. Когда ибн-Зеид пришёл посмотреть на неё, то увидел, что она пасёт стадо, где овцы мирно соседствуют с волками [DCCXXII].
Насколько мусульманам была известна основная юродская агиография, сказать трудно. Во всяком случае, святые Ахмад б. Хидружа или ас-Сулами (X-XI вв.) скрывают свою святость, по замечанию Р. Хартмана, с той же целью, что и Исидора или Феофил с Марией [DCCXXIII]. О двух «мимах» из Амиды, описанных Иоанном Эфесским (см. с. 96), упоминает и другой знаток ислама – М. Моле. По его мнению, в этой истории в эмбриональном виде выражена суфийская концепция невидимой иерархии друзей Бога; сирийская идея об унижении (shitutha) как форме избранничества [DCCXXIV].
Наиболее полное воплощение данная концепция нашла в исламском мистицизме – суфизме.
Подобно Симеону Новому Богослову, мусульманский мистик обращался к Богу с излияниями страстной, почти физической любви, которая сводила его с ума [DCCXXV]. Именно это безумие страсти и не позволяет ему оставаться в рамках «обычного» благочестия. Так, суфий Лукман ал-Сарахши был сперва образованным и благочестивым человеком, но затем попросил Бога «освободить его от разума» [DCCXXVI]. Аллах внял его просьбе и освободил Лукмана от подчинения земным законам. Это освобождение приводит «святых дураков» или «умных безумцев» (uqala'u-1-majanin) к богоборчеству и богохульству. «Такие слова, – пишет персидский поэт XIII в. Фарид ал-Дин-Аттар об оскорблениях в адрес Бога со стороны мистиков, – были бы ужасны из уст разумного человека, но от сумасшедшего и влюбленного они приемлемы» [DCCXXVII]. Впрочем, как мы помним на примере православия, собственно юродство начинается лишь тогда, когда мистик выходит в мир.
Уже самый ранний теоретик суфизма Мухаммед б. Али ал-Термези (умер в 907 г.) разделяет друзей Бога на две категории и к высшей относит тех, кто принимает осуждение- malama [DCCXXVIII]. Историк суфизма Ибн ал-Джавзи (XII в.) описал девятнадцать «умных безумцев» древнейшей эпохи. В основном это были бродяги, жившие в городах Ирака, Сирии и Палестины. По сравнению с византийскими юродивыми суфийские псевдобезумцы уделяют гораздо меньше внимания скрыванию своей святости и гораздо больше – мистическому общению с Богом [DCCXXIX].
