Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
На этот раз я лишен возможности спасти Его. В Синедрионе и в Великом Совете мне не доверяют и скрывают от меня намерения, направленные против Него. А что, если Сам Всевышний хочет Его смерти? Эта мысль непрестанно, как сверло, прокручивается у меня в голове. До сих пор я был подсознательно убежден, что Он — Тот, Кого Всевышний одарил особой милостью. Учения некоторых пророков в свое время тоже казались оскорблением и дерзостью. Но Всевышний помогал им, чудом уберегая от опасности. А Этого обрек на смерть? Самое главное, что Сам Он тоже это чувствует. Иначе зачем бы Он так нарывался? Он ведет себя так, словно сознательно спешит навстречу предначертанной Ему судьбе. За всем этим скрывается какая–то огромная, непонятная для меня тайна. Что это за Мессия, Который для того только пришел на землю, чтобы быть убитым по приговору Всевышнего? Мы ждали Мессию — Победителя, Мессию — Триумфатора, а не Мессию, приговоренного и землей, и небом.
Ты, верно, не понимаешь, о чем я говорю? Давай я расскажу тебе все по порядку, а тогда уже спрошу у тебя совета.
На следующий же день после чуда воскресения Лазаря стражники из Великого Совета поспешили в Вифанию, чтобы схватить Учителя. Но Он ушел оттуда еще до рассвета, и высланная вслед погоня так и не сумела Его найти. Стражники повели себя жестоко: избили Лазаря, изрубили его станок, ударили Марию, перевернули и перебили все в доме. Уходя, они пригрозили, что придут вторично, и если им не будет сказано, где скрывается Учитель — будет еще хуже. Великий Совет исключил Лазаря из членов нашей фарисейской общины.
Через два дня меня вызвали на собрание Синедриона. Предполагалось, что это будет торжественное заседание, поскольку Каиафа в пятнадцатый раз подряд был выбрал первосвященником, и Пилат утвердил его избрание. Я не думал, что так случится, принимая во внимание напряженные отношения между саддукеями и прокуратором. Но, очевидно, Пилат хочет задобрить сыновей Ханана и Ветуса, чтобы снова можно было торговать с ними: он ведь неплохо зарабатывал на этих сделках. В настоящее время единственным посредником между Пилатом и Синедрионом стал Иосиф, которого едва ли можно было склонить к покупке должностей, так как он никак в этом лично не заинтересован.
Каиафа выступил на собрании в полном облачении первосвященника, которое Пилат приказал ему выдать на время Праздников из сокровищницы, хранящейся в крепости Антония. Мы приветствовали его вставанием и поклоном, а он благословил нас. Я не люблю Каиафу. Он алчен, зол и прожорлив и ради денег не погнушается никакими средствами. Все торговцы в пределах Храма платят ему проценты со своего оборота. Каиафа и его сыновья дотошно проверяют, не обсчитывают ли их те, с кем они имеют дело. У Каиафы и Иуды много общего, разница только в том, что Иуда по бедности жаден даже до мелких денег, а заведись у него более крупные суммы, то он бы не знал, что с ними делать; в то время как алчность Каиафы так велика, что он не гнушается даже ассариями, выцарапанными у распоследних бедняков, тех, кто обменивают по лавкам привезенные издалека языческие монеты на местные сребреники. Только в наше печальное время, когда разные прохвосты и маловеры исполняют священные обязанности при Храме, мог такой вот Каиафа добиться высочайшего положения в народе. Его никто не любит, и даже среди своих у него имеются враги (впрочем, саддукеи грызутся между собой, как собаки, и только против нас, фарисеев, выступают дружно). Но при этом Каиафу боятся все, потому что в гневе он делается неразборчив в средствах. У него белое одутловатое лицо, толстые обвислые щеки, которые раздуваются и ходят ходуном, когда Каиафа пребывает в бешенстве, черная борода и черные волосы, уложенные длинными локонами на греческий манер. Как и все они, он предпочел бы выглядеть греком, разве что ему не хочется заниматься гимнастикой, как это делают греки, и он носит перед собой отнюдь не греческий, огромный торчащий живот. Вид Каиафы мне омерзителен. Но я вынужден признать, что когда он стоит перед нами в священном облачении и священном эфоде, а на лбу у него красуется золотая табличка с надписью «Святый Боже», то он производит впечатление совсем другого человека. В такие моменты не замечаешь его алчных глаз, плотоядных губ, прыгающих щек и выпирающего живота. Высокое звание как бы временно заслоняет всю гнусность сына Ветуса.
Мы с Иосифом пришли на собрание последними. Поскольку я живу рядом с Кайафой, то я обычно прихожу на заседания Синедриона одним из первых. Однако на этот раз когда я входил в зал, большинство членов Совета было уже на месте, что зародило во мне подозрение, что меня намеренно пригласили позже, чтобы в мое отсутствие успеть посовещаться о вещах, которые мне слышать нежелательно. Я поделился этим соображением с Иосифом, и он подтвердил, что и у него создалось такое же впечатление. Однако Иосиф отнесся к этому насмешливо: «Они боятся нас, — смеялся он. — Какие же они глупцы!» Иосифа испугать не так–то просто: он не боится никого и ничего, а к большинству членов Синедриона относится с презрением, полагая, что они способны только на склоки, интриги и взаимное подсиживание. Что касается меня, то стоило мне утвердиться в мысли, что от меня что–то скрывают, как я уже не мог успокоиться. Я не выношу враждебности, а уж скрытая враждебность, от кого бы она ни исходила, вызывает у меня страх. Поэтому я даже вздрогнул, когда в конце заседания Ионафан неожиданно обратился ко мне:
— Несколько дней назад в Вифании произошел удивительный случай. Мы надеемся, что равви Никодим, который, как нам сказали, был очевидцем этого происшествия, не откажется нам рассказать, что же там на самом деле произошло.
Голос Ионафана звучал вполне вежливо, и я поборол свое беспокойство, сказав себе: «Что, в конце концов, они мне могут сделать? И почему, собственно, я не имел права быть в Вифании во время совершения чуда?» Я встал и подробно рассказал о происшедшем. Зал слушал меня в полном молчании, не перебивая ни вопросами, ни окриками. Но по лицам слушавших я догадался, что рассказ мой им вовсе не безразличен. Теперь уже я был уверен в том, что то, о чем здесь говорилось перед моим приходом, касалось Учителя.
— Так ты утверждаешь, досточтимый, что Он воскресил Лазаря? — спросил Ионафан, когда я закончил; на его лице была издевательская усмешка.
— Да, — подтвердил я.
— Что ж, действительно произошло событие из ряда вон выходящее. — У меня было такое впечатление, что вся эта история скорее забавляет Ионафана, нежели беспокоит, но по каким–то причинами он чувствует себя обязанным меня расспрашивать. — Гм… Может быть, Лазарь просто спрятался в склепе, чтобы таким образом помочь своему Другу совершить чудо?
— Нет, — решительно запротестовал я, — это невозможно. Лазарь перед этим сильно болел. Кроме того, когда мы подошли к склепу, то он был уже завален камнем, а когда камень отвалили, оттуда понесло запахом разлагающегося трупа. Лазарь появился закутанным в пелены и саван.
— Все это было нетрудно инсценировать, — засмеялся Ионафан. — Он мог и выздороветь. Что касается входа, то его легко можно было завалить, особенно если оставался доступ с другой стороны. Разве нет? Кроме того, разве невозможно обернуть в пелены живого человека? А у выхода всего навсего достаточно положить издохшего барана…
— Разве все эти мошенничества подтвердились? — неожиданно спросил Иосиф.
Ионафан и Иосиф испытывают друг к другу неприязнь, которая особенно усилилась после того, как Ионафан по приказу Кайафы порвал всякие отношения с Пилатом, а Иосиф не согласился сделать этого. Я догадался, что мой друг Иосиф, которого вся эта история совершенно не интересовала, хотел тем самым просто досадить Ионафану. Тот отвечал с ядовитой вежливостью:
— Нет, ничего такого не подтвердилось. Никто и не искал подтверждений. Кроме того, как мы слышали, все были столь захвачены этим… чудом, что никому, наверное, даже в голову не пришло, что вся эта история могла быть обыкновенным надувательством. Разумеется, я имею в виду амхаарцев. Досточтимый равви Никодим, несомненно, сохранил трезвый рассудок и не поддался наивной вере в пробуждение мертвого…
— Я — фарисей, Ионафан, — прервал я его. — Я верю в воскресение мертвых…
Вокруг меня послышалось глухое ворчанье. Зал, до сих пор слушавший молча, пробудился. Со скамей наших хаверов послышались голоса:
— Что ты говоришь, Никодим? Мы тоже верим в воскресение мертвых. Мы тоже фарисеи. Но люди воскреснут в последний день. И воскресит их Всевышний, а не какой–то там грешник. О чем ты говоришь? Он не может воскрешать!
— Тем не менее Он это сделал, — повернулся я к скамье фарисеев. — И раньше ходили слухи, что Он умеет воскрешать. Но теперь я видел это собственными глазами.
После моих слов воцарилась тишина, прерываемая только шепотом. Ионафан развел руками и снова насмешливо улыбнулся:
