Павел Парфентьев - Эхо Благой Вести: Христианские мотивы в творчестве Дж. Р. Р. Толкина
Лишенная «гарантий» своего исполнения, надежда героев толкиновской истории все же имеет прочное основание. Этого основания довольно подробно касается «Атрабет»:
— Что такое надежда? Когда ждешь чего‑то хорошего, и знаешь, что оно может не сбыться, но может н сбыться, ибо есть основания тому? Нет у нас такой надежды.
— Есть две надежды, — ответил Финрод. — То, что зовут «надеждой» люди, мы называемЛи?ѓ//г, «взгляд вверх». Но есть еще другая надежда, ее основания глубже. Estel, «доверие», зовем мы ее. Никакие события в Мире не могут поколебать ее, ибо она зиждется не на опыте, но на нашем естестве и изначальном бытии. Ибо если мы воистину Егиһіпі, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова Estel, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей[387].
Итак, основанием для подлинной надежды — «доверия» является благость Творца и Его Всемогущество. Она укоренена в самой природе разумного творения, даже если и затемняется плодами Падения и видением реальности зла в мире. Она нерушима.
Наконец, надежда в толкиновской истории имеет и будущее измерение. В «Сильмариллионе» и «Властелине Колец» мы не встречаем его, но оно очень глубоко раскрывается перед нами в «Атрабет», когда Андрет начинает рассказывать королю Финроду о «Людях древней надежды», и их диалог разворачивается в серьезное богословское размышление:
— Когда придет исцеление? Как это произойдет? Какими станут те, кто исцелится? Что будет с нами, с теми, кто уйдет во тьму, не успев получить исцеления? На эти вопросы могли бы попытаться ответить лишь люди «Древней Надежды», как они себя называют.
— Люди «Древней Надежды»? — переспросил Финрод. — А кто это?
— Их немного, — ответила она, — но с тех пор, как мы пришли сюда, их стало больше — они увидели (или им так кажется), что Безымянному можно противостоять. Но это еще не причина. Противостоять- то ему можно, но его былых злодеяний этим не исправишь. Тем глубже будет их отчаяние, если доблесть Эльдар не устоит. Ибо древняя надежда основана не на мощи людей или других народов Арды.
— А на чем? — спросил Финрод. — Что это за надежда, Вы не знаете?
— Говорят, — ответила Андрет, — говорят, будто Единый сам вступит в Арду и исцелит людей и все Искажение, с начала до конца. Говорят еще, — а может, выдумывают, — что эти слухи ведут начало с незапамятных времен, со дней нашей гибели, и дошли до нас через бессчетные годы.
— Говорят? Выдумывают? Вы что, не верите этому?
— Трудно этому верить, государь. Это ведь противоречит здравому смыслу. Кто такой Единый, Которого вы зовете Эру? Оставим тех людей, что служат Безымянному — хотя их много в Средиземье. Большинство остальных считают, что мир есть война между Светом и Тьмой, обладающими равной силой. Но Вы скажете: нет, это Манвэ и Мелькор, а Эру выше их. Значит, Эру — величайший из валар, великий бог среди прочих богов (так говорят многие, даже среди атани), король, что живет вне своего королевства и дозволяет вельможам делать что вздумается? Нет, говорите Вы, Эру — Единый, и равных Ему нет, Он сотворил Эа, а сам — вне ее; валар могущественнее нас, но немногим ближе к Его величию. Не так ли?
— Так, — кивнул Финрод. — Мы так говорим. Мы знаем валар, и все они говорят то же самое — все, кроме одного. Но, как Вы думаете, кто больше похож на лжеца — те, кто смирен, или тот, кто стремится возвыситься?
— Я не сомневаюсь на этот счет, — ответила Андрет. — И потому все эти речи о Надежде не укладываются у меня в голове. Как может Эру войти в то, что Сам создал, в то, что неизмеримо меньше Его? Как может певец войти в песню или художник в картину?
— Он уже присутствует в ней, также, как и вне ее, — заметил Финрод.
— Но и впрямь: присутствовать и жить на самом деле — это разные вещи.
— Вот именно, — сказала Андрет. — Эру, конечно, присутствует в Эа, которую он создал. Но те люди говорят, будто бы Он Сам войдет в Ар- ду, а это совсем другое дело. Как это возможно, ведь он же больше? Не разрушит ли это Арду, да и всю Эа?
— Не спрашивайте, — сказал Финрод. — Эльдар не дано постичь этого; а может, и валар тоже. Но, знаете, мне кажется, мы запутались в словах. Когда Вы говорите «больше», Вы мерите мерками Арды, где больший сосуд не может войти в меньший.
Но ведь это нельзя применять к Неизмеримому. Если бы Эру захотел, Он непременно нашел бы путь — не знаю, какой именно. Понимаете, мне кажется, что, если бы Он Сам вошел в Арду, Он все равно остался бы тем, что Он есть — Творцом вне картины. И в то же время, Андрет, если без гордости — не могу я представить, как иначе можно исцелить этот мир. Не позволит же Эру Мелькору подчинить мир своей воле и восторжествовать над всем. Но я не могу представить себе никого сильнее Мелькора — кроме самого Эру. И потому, если Эру не оставит Свое творение Мелькору — а иначе Мелькор непременно станет Властелином Мира — Ему придется Самому войти сюда, чтобы повергнуть его.
Более того — даже если Мелькор (Моргот, каким он стал ныне) все же будет повержен и изгнан из Арды, Тень его все равно пребудет, и зло, что он породил и рассеял, станет расти и множиться. Так что если есть какое‑то исцеление, новый свет, что рассеет тьму, лекарство, что залечит раны прежде, чем все кончится, — оно, думается мне, должно прийти извне.
Андрет изумленно вскинула глаза.
— Так Вы, государь, верите этой Надежде?
— Ах, не спрашивайте! — ответил он. — Для меня ведь это всего лишь чудные вести издалека. Квэнди никто никогда не говорил о такой надежде. Она послана лишь вам, людям. Но от вас о ней можем услышать и мы, и она озарит наши сердца[388].
Толкин осторожно относился к этой истории, говоря, что она «слишком напоминает пародию на христианство»[389]. Но мне кажется, что эти опасения были напрасными. Толкиновское повествование о «Древней Надежде» не выходит, в целом, за рамки естественной теологии. С древних времен люди могли догадываться о такой ‹-надеҗце» — и все же не имели о ней никаких достоверных знаний. Но надежда оставалась, оставалась жажда Исцеления — и, быть может, именно в ней кроется причина появления столь многочисленных в истории людей преданий об умирающих и воскресающих богах, и о пребывании богов, пусть и ложных, среди людей, под видом одного из них. Все эти предания, конечно, не постигали и не могли постигнуть той глубины, которая присуща тайне Воплощения. Но все они указывают на смутные догадки, которые представали людям в глубине веков, догадки, благодаря которым, встретив действительное Воплощение, в лице Иисуса Христа, они могли узнать в Нем исполнение свой «древней надежды ". Здесь стоит отметить и то, что в Книге Бытия есть текст, который христианские богословы называют «протоевангелием Бытия». Этот маленький фрагмент, дающий надежду на окончательную победу над злом находится в конце библейского рассказа о грехопадении — и в нем церковная традиция видит самое раннее ветхозаветное пророчество о Воплощении Христа и о том, Спасении, которое Он принесет людям. Обращаясь к змею (образ сатаны), Бог говорит: «И вражду положу между тобою, и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт. ЗД5). Пришествие Христа, вырвавшего жало смерти и поправшего силу ада, исполнило это обетование. Это библейское пророчество показывает, что с самого времени своего падения, люди могли действительно иметь некую надежду.
Итак, читая Толкина, мы нередко встречаемся с надеждой. И все же, в толкиновском повествовании мы пребываем в дохристианской истории, а история — это, в значительной степени, «продолжительное поражение·»[390], и для того, чтобы сохранять верность надежде и следовать ей, ее героям необходима добродетель мужества. Иногда критики, справедливо заметив важное место этой добродетели во «Властелине Колец», отмечают затем, что восхваление мужества — одно из характерных свойств языческого, в частности германского, героического эпоса. Из этого делается вывод, что книга Толкина представляет собой скорее пример языческого, чем христианского миросозерцания. Такие критики упускают из вида два важных момента: во–первых, христианское миросозерцание отнюдь не чуждается мужества; во–вторых, образ мужества в толкиновской истории серьезно отличается от большинства героических образов германских преданий.
В языческих легендах образ мужества почти всегда связан с воинской доблестью и силой (у Толкина это далеко не всегда так). Кроме того, мужество, восхваляемое языческими преданиями, нередко оказывается далеко не привлекательным с христианской точки зрения. Зачастую оно восславляется вне зависимости от того, для чего использовалось — герои некоторых сказаний творят добрые и злые дела, не делая между ними особого различия. Иногда, как считает христианин, язычники смешивают между собой мужество и безудержную, безрассудную храбрость — хотя это далеко не одно и то же. Наконец, опорой мужества языческого героя нередко является его самоуверенность или гордость. Мрачное удовлетворение от уверенности в собственной правоте (на деле, иногда вовсе не бесспорной) — удел такого мужества. У Толкина есть лишь немногочисленные его примеры, и притом мужество, основанное на гордости, всегда ведет не к добру и заканчивается поражением. В этом отношении достаточно вспомнить примеры Денетора и Боромира — а также Турина Турамбара, история которого, действительно, пожалуй, напоминает подобные германские предания. Но ведь, как легко заметить, толкиновский легендариум, в отличие от них, вовсе не ставит Турина в пример и не превозносит его, скорее наоборот!
