Антоний Голынский-Михайловский - О молитве Иисусовой и Божественной Благодати
Когда ум или дух, сущий в нашем сердце, облечется молитвенной силой и будет молиться Богу, тогда он молитвенным духом наполняет все сердце, находясь в вершине его, по указанию святых отцов, на мизинец выше левого сосца, а сердце своей Небесной сладостью привлекает к себе… мыслительную силу». Это и есть то самое, «что называется у святых отцов соединением ума с сердцем. О чем так много существует писаний, но чего на деле достигают очень и очень немногие». Тогда ум — «как страж — стоит при дверях сердца и возбраняет вход всякому злому помышлению. Это состояние — духовное благодатное есть, по слову Господа: Царство Небесное внутрь нас сущее»{276}.
Прп. Силуан Афонский, размышляя о чистоте молитвы, пишет: «Когда к уму примешиваются посторонние мысли, тогда ум помышляет и Бога и вещь, значит, заповедь любить ВСЕМ умом и ВСЕМ сердцем — не вполне исполнена. Но когда ум весь в Боге и нет других помыслов, тогда исполняется первая заповедь, но опять еще не совсем». Это говорит человек, десятки лет проведший в непрестанной жестокой брани за чистоту и трезвение. На вопрос: «Как возможно хранить ум свой чистым?» — о. Силуан отвечал: «Святые отцы нам оставили учение об умно-сердечной молитве — ею хранится ум; и я не вижу другого пути, который дал бы лучшую возможность вообще сохранять заповеди Божии»{277}.
Эту тему обсуждала в переписке с Петром Брянчаниновым игумения Арсения (Себрякова). Высокого смиренномудрия исполнено письмо старицы: «Вы спрашивали о молитве. Но я много говорить о ней не могу по малоопытности. Молитва веры, молитва при сознании своей греховности, всесторонней немощности и недостаточности — вот единственная не пре́лестная молитва человека, не достигшего чистой молитвы. А о чистой молитве мне говорить неприлично, как не имеющей ее. Она дар Божий, она венец жизни иноческой, она возможна при действии благодати Божией в сердце, или, лучше сказать, она есть само то действие благодати. Путь к ней — чистота.
Чистоту помыслов и чистоту чувств не трудно приобресть уединением, чтением, упражнением в молитве; но чистота сердца многими смертьми приобретается, она есть совлечение страстей. Попробуйте уединиться на некоторое время, попробуйте отрешиться от всякой заботы и попечения, отдайтесь молитве, — и вы увидите, как улягутся смятенные помыслы, как успокоятся раскаченные чувства, вы начнете в мирном и внимательном настроении молиться. Но там, в груди, есть тяжесть непонятная, которая давит и давит. Без всяких порывов, без всяких желаний, но лежит, как камень на сердце, производит тьму и тесноту, которая, как стена, стоит между душою и Господом. Эту стену может разрушить только благодать Божия при нашей решительной борьбе со страстями по заповедям Божиим. А для нас, во тьме страстей живущих, необходима молитва сокрушенная, при вере в Господа спасающего»{278}.
В «Послании исихасту пустыннику» старца Иосифа Исихаста есть напоминание о том, что «никто не может держать ум и молиться чисто, если не придет… действие Божией благодати. Отсюда подвижник должен знать, что не сам он держит ум, а Божия благодать, и по мере Божией благодати он молится чисто. И пусть знает такой, что это не от него, а от Бога»{279}. Старец Иосиф учит: «Началом пути к чистой молитве является борьба со страстями. Пока страсти продолжают действовать, добиться преуспеяния в молитве невозможно. В ходе жестокой брани против страстей подвижник… может быть в некоторых случаях окраден страстями или из-за его неопытности… или из-за недостатка сил. Однако, когда нападение страстей происходит от небрежения или от тщеславия, тогда присутствие благодати невозможно. В дальнейшем ум по мере избавления от страстей получает от благодати дерзновение и силу в брани против помыслов». Все это старец считает относящимся к деятельной части подвижничества, к этапу очищения сердца. Истинную молитву — созерцание — он относит к совершенным Божиим дарованиям, получаемым на следующем этапе просвещения ума. Сущность созерцания, по его слову, заключается в личной встрече человека с Богом. Старец говорит: «Человек, идущий к Богу посредством покорности и послушания Ему, соединенных с правой верой, достигает встречи с Ним и постоянного пребывания в Нем. Вот что является и зовется богословием»{280}.
Однако лишь у редких избранников, истинных созерцателей, дальнейшая борьба бывает увенчана высочайшим даром благодатной чистой, или непарительной, молитвы, которая обретаема бывает, как свидетельствует владыка Антоний, вслед за молитвой самодвижной. О таком даровании читаем у свт. Игнатия: «Занятие молитвой есть высшее занятие для ума человеческого. Состояние чистоты, чуждой развлечения, доставляемое уму молитвой, есть высшее его естественное состояние. Восхищение ума к Богу, чему начальная причина — чистая молитва, есть состояние сверхъестественное. В сверхъестественное состояние входят только святые угодники Божии, обновленные Святым Духом, совлекшиеся ветхого Адама, облекшиеся в Нового».
О том же пишет прп. Исаак Сирин: «Как вся сила законов и заповедей, какие Богом даны людям, по слову отцов, имеет пределом чистоту сердца, так все роды и виды молитвы, какими только люди молятся Богу, имеют пределом чистую молитву… и до нее только имеют возможность простираться… И поэтому после чистой молитвы иной молитвы нет. До сего только предела всякое молитвенное движение и все виды молитвы доводят ум властью свободы. Поэтому и подвиг в молитве. А за сим пределом будет уже изумление, а не молитва; потому что все молитвенное прекращается, наступает же некое созерцание, и не молитвою молится ум… Иное дело — молитва, а иное — созерцание в молитве, хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге… Как из многих тысяч едва находится один, исполнивший заповеди и все законное с малым недостатком и достигший душевной чистоты, так из тысячи разве один найдется сподобившийся, при великой осторожности, достигнуть чистой молитвы, расторгнуть этот предел и приять оное таинство; потому что чистой молитвы никак не могли сподобиться многие; сподобились же весьма редкие; а достигший того таинства, которое уже за сею молитвою, едва, по благодати Божией, находится из рода в род»{281}.
Путь к чистоте лежит через подвиг трезвения, о котором в «Древних иноческих уставах» сказано: «Трезвение одно может заменить все подвижнические делания, которые если и нужны будут при нем, то разве для того, чтобы не мешать ему действовать всею своею силою».
Заповедь о трезвении и молитве как главном оружии в борьбе с духовным врагом дана христианам Самим Господом и не единожды повторяется апостолами[101]. Прп. Симеон Новый Богослов называет трезвение основой духовного делания. А свт. Григорий Палама определяет это делание так: «Рассуждающую способность души мы тоже совершенствуем, выгоняя все, что мешает мысли стремиться к Богу, и этот раздел умного закона именуем трезвением»{282}. У святых отцов эта наука называлась по-разному: сердечным безмолвием, противоречием помыслам, блюдением сердца, хранением ума, вниманием и подобно тому. Суть же, по слову прп. Симеона, в том, что, «кто не внимает себе и не хранит ума своего, тот не может сделаться чист сердцем, чтобы сподобиться зреть Бога». Ибо греховные помыслы — это стена, отделяющая человека от Господа, и только освобождение от них разрушает преграду, открывает возможность общения с Богом.
По учению святых отцов, трезвение должно находиться в теснейшей связи с молитвой, без соединения этих двух средств борьбы с помыслами успех в брани не достижим. Прп. Симеон в своем известном трактате «Метод священной молитвы»[102] пишет: «Трезвение и молитва связаны, как душа с телом: одно не существует без другого. Соединяются они двояко. Сначала трезвение противостоит греху, будучи неким передовым разведчиком, а следом молитва сразу уничтожает связанные стражей постыдные помыслы, чего не может совершить одно внимание. Это дверь жизни и смерти, то есть внимание и молитва»{283}.
Святогорский монах Пантелеймон[103] в своих записках приводит следующее замечание многоопытного афонского старца: «Я говорю ведь не о молитве соборной или келейной устной, но о молитве Иисусовой, произносимой умом в сердце, а не в голове, как это обычно устным молитвам. Когда ум после многих трудов войдет в сердце и будет всегда там пребывать, тогда прекращаются всякие его парения и блуждания по всей вселенной; а до того, пока он в голове, то парения его невозможно удержать. Сначала бывает это очень трудно, и четверть часа понуждения продержать неудержимый ум в сердце кажется за какую-то вечность. Ум стремительно вырывается оттуда, но мало-помалу, с помощью благодати Божией и своего терпения, он свыкается, и, наконец, его уж оттуда и не выманить!»{284}
