Паисий Святогорец - Слова III. Духовная борьба
Если человек, имея благое произволение, не получил помощь в детском возрасте, то сказать ему о том добром, что ты видишь в нем [что-то доброе], не будет угодничеством и лестью. Ведь от этого человек получает помощь и изменяется, поскольку на божественную помощь он тоже имеет право. Я сказал одному человеку: "Ведь ты же хороший. То, что ты делаешь, тебе не к лицу". Я сказал ему это, потому что увидел [в его сердце] добрую ниву и брошенное на нее недоброе семя. Я увидел, что внутри человек был добрым, и зло, которое он делал, было внешним. Я сказал ему о том, что он хороший не для того, чтобы ему польстить, а чтобы помочь ему, чтобы в нем начало работать любочестие.
Некоторые живут по следующему "типикону": независимо от того, есть ли у человека дарование или нет, они в любом случае говорят ему: "Ты бездарь" — якобы для того, чтобы он не впал в гордость и не повредился. То есть уравнивают всех под один знаменатель. Однако если человек отчаивается и из-за того злого, что он делает, и из-за того доброго, что имеет в себе, то как он сможет приобрести уверенность, необходимую для того, чтобы с рвением взяться за духовный подвиг? А вот если сказать человеку о том добром, что он имеет в себе, и возделать в нем любочестие и благородство, то он получает помощь, развивается и преуспевает.
Мой типикон таков: если вижу, что человек отличается неким дарованием или же преуспевает в духовной борьбе, то я говорю ему об этом. Ну а уж если я вижу в нем кривизну — беру в руки тяжелую дубину... Я не думаю о том, что первый или второй способ может повредить душе человека, потому что и в первом и во втором случае присутствует любовь. Если он повредится от того, как я с ним себя поведу, это будет значить, что он уже имел в себе повреждение. К примеру, если какая-то монахиня напишет красивую икону, то я скажу ей о том, что икона написана хорошо. Если же я увижу, что она возгордилась и стала нагловатой, то впредь в общении с ней я буду выдерживать определенную дистанцию. Конечно, если монахиня, несущая послушание в иконописной мастерской, возгордится, то из-под ее кисти будут выходить не иконы, а карикатуры, и она получит взбучку еще и от других. А если она снова смирится, то снова будет делать хорошую работу. Болезненные явления мне не по душе. Я терпеть не могу различные уродливые выверты. Я постараюсь тем или иным способом вернуть все в нормальное положение. А как же иначе? Покрывать разные болезненные отклонения от нормы?
— Геронда, а если бесстыдный человек, когда к нему проявляют участие, становится еще более бесстыдным, то как ему помочь?
— Я тебе вот что скажу: если я вижу, что мое участие, доброта, любовь не идут человеку на пользу, то я решаю, что не имею близости с этим человеком, и бываю вынужден уже не вести себя по отношению к нему с добротой. По [духовному] закону, чем с большей добротой ведут себя по отношению к тебе, тем больше ты должен изменяться, рассыпаться в прах, таять, подобно свече.
Как-то давно я познакомился с одним человеком, и в начале нашего знакомства, желая ему помочь, рассказал ему о некоторых пережитых мной божественных событиях. Однако, вместо того чтобы поблагодарить Бога: "Боже, как мне тебя благодарить за это утешение..." — и повергнуться в прах от благодарности, этот человек дал себе волю и стал вести себя с наглостью. Тогда я занял по отношению к нему строгую позицию. "Я помогу ему издалека, молитвой", — решил я. И поступил так не потому, что не любил этого человека, а потому, что такой образ поведения был ему на пользу.
— Геронда, а если человек поймет свою ошибку и попросит прощения?
— Если он ее поймет — дело другое. Тогда мы с ним можем прийти к взаимному пониманию. В противном же случае — если мое любочестие не идет ему на пользу, я не нахожу в этом человеке отдачи и не чувствую, что нахожусь с ним в родстве. Если у человека есть любочестие, смирение и нет наглости, то и ты по отношению к нему ведешь себя просто. Со всеми людьми я вначале веду себя с радушием и простотой. Я всецело отдаю себя другому, чтобы он получил помощь, чтобы дать возможность развития для [создавшейся между нами] атмосферы любви. А потом потихоньку начинаю указывать человеку на его недостатки. В зависимости от возраста моего собеседника я смотрю на него как на моего брата, отца или деда. Я грею человека, как солнышко, чтобы наружу вылезли все змеи, скорпионы, жуки — то есть его страсти, — а затем помогаю человеку их умертвить. Однако если вижу, что этот человек не ценит [моей любви к нему] и не получает от моего поведения пользы, но, играя на моей простоте или моей истинной любви, начинает вести себя нагло, то потихоньку отхожу от него, чтобы он не стал еще более наглым. Но вначале я отдаю себя человеку всецело, и поэтому моя совесть остается спокойной. Живя в монастыре Стомион, я взял к себе одного паренька, чтобы помочь ему и заодно выучить плотницкому ремеслу. Я относился к нему по-доброму, считал его братом. Однако я видел в юноше некоторые качества, которые были мне не по душе. Однажды я его спросил: "Который час?" — "Час — у тебя в башке завяз!" — ответил он мне. Ну что же, тогда я подумал: "Нет, в таком духе лучше дальше не продолжать. Надо и мне маленько кумекать своей "башкой", потому что иначе парень повреждается". Ведь я относился к нему так, что если бы у него было любочестие, то по [духовным] законам он должен был бы повергнуться от благодарности в прах. Однако я увидел, что он не вмещал, не понимал меня. И потом он ушел от меня сам. Я его не выгонял. Видишь: терпение, любовь делают бесстыдного более бесстыдным, а любочестного — более любочестным
Доброта вредит нераскаянному человеку
— Геронда, помню, как-то Вы меня так отругали...
— Если понадобится, я тебя еще раз отругаю, чтобы мы все вместе пошли в Рай. Но уж на этот раз я приму драконовые меры!.. Ведь у меня какой типикон: сперва даю человеку понять, что он нуждается в том, чтобы его отругали, а уже потом снимаю с него стружку. Правда, хороший метод? Я вижу, как человек совершает какой-нибудь серьезный проступок, ругаю его за это и — понятное дело — становлюсь "злюкой". Но что я могу поделать? Успокаивать каждого в его страсти, чтобы казаться добреньким, а потом всей честной компанией оказаться в аду? Когда человек, которого я отругал или же сделал замечание, расстраивается, то меня за это никогда не мучает совесть, потому что я ругаю человека от любви к нему, для его же собственного блага. Я вижу, что человек не понимает, насколько он ранил Христа тем, что сделал, и поэтому ругаю его. Ругая человека, я испытываю боль, переутомляюсь, однако моя совесть не мучает меня за это. Потом я могу спокойно — без исповеди — идти ко Святому Причастию. Я испытываю в себе утешение, радость. А утешение и радость для меня — спасение души.
— Геронда, иногда помысл говорит мне, что Вы говорите со мной утешительно потому, что строгость мне не по плечу, либо потому, что Вы уже много раз говорили мне о чем-то и, поскольку я этого не выполнила, решили махнуть на меня рукой.
— Вот благословенная душа! Ты что же думаешь, что я буду играть спасением твоей души? Это кто-то неопытный может ставить подобные эксперименты. А у зрелого человека есть способность к суждению, и он идет, не уклоняясь ни вправо, ни влево. Чувствуй себя в безопасности. Если я увижу в тебе непорядок, то будь я от тебя близко или далеко, я тебе о нем скажу. Ты имей в себе доверие и мир. Ах, вы меня еще совсем не поняли! Неужели ты думаешь, что я вот так легко буду успокаивать ваши помыслы? Что я, по-вашему, скажу человеку, видя, что его душа [чрезмерно] чувствительна или что она находится в потрясении от осознания своего греха? В этом случае я утешаю человека, чтобы он не впал в отчаяние. Однако, видя, что сердце человека жестко, как камень, я говорю с ним строго, чтобы расшатать этот камень и сдвинуть его с места. Ведь, если, видя идущего к пропасти, я буду говорить ему: "Иди-иди, ты на очень верном пути", разве это не будет преступлением с моей стороны? Но в некоторых людях есть следующая плохая черта: когда ты говоришь им, чтобы они не беспокоились, они не верят тебе и терзаются. Неужели, увидев в человеке что-то плохое, я ему об этом не скажу? Да разве я смогу не остановить того, кто направляется в адскую муку? Неся за человека ответственность, ты, когда это понадобится, станешь даже кричать [желая его спасти]. Понятно, что лично для меня лучше молчать, но я не могу молчать, потому что несу ответственность за других.
К примеру, ты делаешь мне какое-то зло, и я тебя прощаю. Ты снова делаешь мне еще какое-то зло, и я снова тебя прощаю. У меня-то все в порядке, но если ты не исправляешься от того, что я тебя прощаю, то твое состояние очень тяжелое. Другое дело, если ты [хочешь исправиться], но не можешь сделать это до конца. Однако ты должна постараться исправиться, насколько возможно. Ты не должна успокаивать свой помысл и говорить: "Раз он меня прощает, то у меня все замечательно и нет повода для беспокойства. Расстраиваться не нужно". Человек может грешить, однако, когда он кается, плачет, с сокрушением просит прощения, хочет исправиться, тогда у него есть осознание греха и духовник должен его прощать. А вот если человек не кается и продолжает свою тактику, то тот, кто несет ответственность за его душу, не может относиться к этому несерьезно, со смехом. Доброта вредит нераскаянному человеку.
