С. Рансимэн - Великая Церковь в пленении
Некоторые выдающиеся провинциальные епископы XVII в. провозгласили о своем подчинении Риму, включая трех Охридских митрополитов, одного Родосского и одного Лакедемонского. Обращения продолжались и в XVIII в. Большой монастырь св. Иоанна на Патмосе дважды провозглашал свое подчинение Риму, в 1681 и 1725 гг.; другие монастыри поступали подобным образом, хотя зачастую причины были скорее дипломатическим маневром, чем духовными. [375] Но в самом Константинополе римский прозелетизм имел меньший успех. Англиканский капеллан Джон Ковел рассказывает о том, что вскоре после его прибытия в Константинополь к нему пришел молодой греческий священник из Венеции, который, полагая, что Ковел католик, открыл ему проект, задуманный французским посольством вместе с иезуитами, сместить патриарха, вероятно Мефодия III, и заменить его на более желательного митрополита Пароса. Похоже, из этого ничего не получилось.[376] Выдающегося знатока музыки Афанасия V, который был патриархом с 1709 по 1711 г., подозревали в сочувствии Риму; такие же подозрения возникали в адрес одного или двух его преемников.[377] Растущее влияние России привело к тому, что православное население стало менее охотно искать себе друзей на Западе. Даже труды такого значительного греческого католического ученого как Лев Алляций имели почти незаметное влияние на православных читателей в Константинополе.
Наибольшего успеха римский прозелетизм имел в Антиохийском патриархате. В то время как Александрийский и Иерусалимский патриархи в XVI‑XVII вв. успешно сотрудничали со своими Константинопольскими собратьями, Антиохийские патриархи, вероятно, чувствовали какую‑то ревность и предпочитали идти своим путем. В этой области католические миссионеры работали еще со времен Крестовых походов, и там они прочно обосновались. В 1631 г. Антиохийский патриарх Игнатий II неофициально объявил о своем подчинении Риму. Его преемники, Евфимий II и Евфимий III, оба были в самых дружеских отношениях с римскими миссионерами; преемник Евфимия III, Макарий III (1647–1672), не только отправил в 1662 г. признание своего тайного подчинения Риму, но в следующем году публично приветствовал папу как своего святого отца на обеде во французском консульстве Дамаска. О патриархе Афанасии III говорили, будто он послал около 1687 г. тайное согласие на подчинение Риму; но даже если он это и делал, то позднее отказался от него, вероятно, под влиянием своего могущественного Иерусалимского собрата Досифея, антилатинской деятельности которого он подражал. Кирилл V подобным образом подчинился Риму в 1716 г. После смерти в 1724 г. возвратившегося на престол Афанасия III, проримски настроенные иерархи Дамаска поспешно возвели некоего Серафима Танаса, получившего образование в Риме, в качестве патриарха Кирилла VI, в то время как антиримская партия с одобрения Константинопольского св. синода избрала молодого греческого монаха Сильвестра. В течение последующих трех десятилетий в Антиохии было два соперничающих патриарха, ни один из которых не имел власти над всем патриархатом и даже не мог долгое время находиться в патриаршем дворце в Дамаске. Кирилл VI умер раньше Сильвестра, который, таким образом, оказался победителем, но только после того как большая часть его паствы покинула его и образовала отдельную униатскую Церковь.[378] Подобные действия были предприняты около 1750 г. в Египте, где один арабский священник по имени Иосиф Бабилас, был посвящен Серафимом Танасом с помощью римских миссионеров в епископа Александрии. На некоторое время он привлек определенное число последователей, но его движение сошло на нет, главным образом благодаря энергии православного патриарха Матфея Псалтиса и его друга, богослова–мирянина Евстратия Аргенти.[379]
Православные по–прежнему писали книги и трактаты, осуждающие учение и обычаи Рима. Но полемисты просто повторяли аргументы, которые часто приводились и до них. Немного они добавили по вопросу об исхождении Св. Духа к тому, что высказал в IX в. Фотий и часто использовалось после него. Обвинения против использования бесквасного хлеба на литургии следовали традиционному направлению. Вместе с тем греческие богословы теперь были более категоричны, чем их предшественники, по вопросу о чистилище. Даже св. Марк Ефесский на Флорентийском соборе не хотел совершенно осуждать это учение, хотя он утверждал, что человек не может знать, что намеревается делать Бог с душами усопших. Но Максиму Святогорцу и Мелетию Пигасу казалось беззаконием и вызовом утверждать существование чистилища. Мелетий же ввел нечто новое, когда он осудил отказ латинского духовенства преподавать причастие мирянам под обоими видами. Этот отказ, хотя он абсолютно противоречил православной традиции, был удивительным образом игнорирован его предшественниками. Может быть, именно Мелетий, большая часть полемических сочинений которого были написаны для русских, чувствовал необходимость пролить свет на предмет, который более ревностные православные принимали как данность. Главным камнем преткновения оставался вопрос о претензии папы на главенство. Но и здесь к прежним аргументам не было добавлено ничего нового.[380]
Вероятно, главной причиной плохих отношений между Церквами в XVIII в. был вопрос о владении св. местами в Палестине. Эта длинная и запутанная история выходит за рамки нашего исследования; но о ней следует помнить, ибо со времен Крестовых походов и даже еще раньше начались ожесточенные диспуты по вопросу о хранителях св. мест, вопросу, в котором принимали участие не только греки и латиняне, но также монофизитские Церкви — армяне, копты и яковиты; их споры и продолжались до описываемого момента. Со стороны православных во главе греков стоял скорее Иерусалимский патриарх, чем его Константинопольский собрат. Но после завоевания Палестины Оттоманским султаном решения принимались в Константинополе. Это стало источником бесконечных интриг в Высокой Порте и постоянно создавало напряженность между Церквами. До конца XVII в. греки получали от султана указы, которые обеспечивали им главенствующее положение как в Иерусалиме, так и в Вифлееме. Их победа была достигнута благодаря действиям великого Иерусалимского патриарха Досифея и его племянника и помощника Хрисанфа, которому в Порте помогал великий драгоман, фанариот Александр Маврокордато. Маврокордато был учеником иезуитов в коллегии св. Афанасия и, по крайней мере теоретически, не был врагом воссоединения Церквей. Но когда обсуждался вопрос о св. местах, взыграла его греческая кровь, и он добился наименее благоприятного для его католических друзей решения. Борьба за св. места постоянно играла неблагоприятную роль, разрушая атмосферу, в которой могла существовать идея унии или даже взаимной терпимости и понимания.[381]
Несмотря на все попытки иезуитов, было трудно усмотреть возможность единения с Римом. Различия в догме и обычаях были во многих случаях незначительными и даже непонятными для простого народа. Но даже если бы они могли быть преодолены в духе взаимной терпимости, то не они были показателем различия в религиозных взглядах. Даже если бы Константинопольский патриарх смог смирить себя и признать Римского понтифика не только как своего старшего собрата, но и как своего главу, поступая так, он бы стал предателем традиций своей Церкви. Теория пентархии патриархов, может быть, не была столь древней, как полагали многие из православных, но теория равенства епископов по благодати и право только Вселенского собора произносить суждение по вопросам вероучения восходила к раннехристианскому времени. Греки могли проделать большой путь навстречу компромиссу с рассудительным использованием икономии, но они не могли принять идею верховной власти папы. В свою очередь, Рим, как бы он ни желал преодолеть различий в вероучении и обрядах, никогда бы не уступил в этом пункте. Более того, несмотря на то, что многие патриархи, как и некоторые императоры до них, могли вполне искренне думать, что уния с Римом необходима для благополучия православного мира, в более простых кругах, где общественное мнение определялось монахами, ниже уровня высшей иерархии, по–прежнему было сильное противление. Продолжали бытовать воспоминания о Латинской империи, которые находили постоянное подкрепление в преследовании православных в тех районах, где управляли латиняне. Для этих общин, особенно в провинции, Рим казался врагом. По их мнению, султанский тюрбан был менее враждебным, чем кардинальская шапка. Была и Русская церковь, дочь, выросшая богаче своей матери, у которой престарелая мать искала поддержки. У русских были свои причины не любить католический Запад. Они были более строгими православными, чем греки. Они бы решительно воспротивились всякой попытке унии, подобно тому, как отвергли Флорентийскую унию. Уния привела бы к расколу внутри Православия. В любом случае, разве султан бы позволил своим греческим подданным связать себя так тесно с Западом? Он бы видел в каждом греке предателя; и результаты были бы губительны для православного милета.
