Мария-Франсуаза Басле - Апостол Павел
Служба порядка при Нероне, в конце концов, составила портрет подозрительного человека, который многими своими чертами был похож на Павла[1147]. Пристально следили за отличиями, инородной походкой, иностранным костюмом, а Павел имел вид типичного жителя Востока: его вполне можно было принять за египтянина, а одеяние путешественника выдавало в нем философа[1148]. До самого конца он сохранил пылких сторонников, а горячность его последователей всегда давала повод подозревать существование группы, ведущей оппозиционную деятельность[1149]. Подозрение становилось еще более серьезным из-за того, что группа собиралась полулегально, подобно пифагорийцам[1150]: роман о Павле не повествует о проповедовании Павла (бывшего еще на свободе) на виду у всех, в городе, но рассказывает о его проповедовании на риге, в пригороде[1151] — там, где римляне предполагали найти не именитых граждан общества, а иудеев низкого происхождения, бродяг без крова и пищи, ничего не имеющих за душой — там, где чародеи, шарлатаны и колдуны упражнялись в своем искусстве[1152]. В случае с Павлом соответствовал ли действительности этот образ маргинала или только служил впоследствии поддержкой обвинений, которые объединяли в себе предубеждение против философии и заботу об общественном порядке путем подавления противозаконных обществ и собраний?[1153]
Возможно, что обвинение возобновилось, опираясь на факты, установленные в самом Риме с помощью тайных осведомителей, которых имели стражи порядка, ибо только это давало возможность вынести быстрое решение: нарушения, раскрытые в провинции, требовали не меньше года расследований[1154]. Благодаря практике доносов, к которым побуждали и подстрекали официальные власти, в Риме легко можно было найти «великое сборище обвинителей». Особенно в периоды бедствий и народных волнений, которые как раз имели место в Риме в 64 году во время колоссального пожара, опустошившего центр города и многочисленные кварталы; и в 65–66 годах, когда комета, а затем эпидемия поразили всеобщее воображение: в них увидели дурное предзнаменование. В таких обстоятельствах толпа сама искала козлов отпущения, стихийно отвергая тех, кто выделялся. Таковыми оказались христиане, которые «были ненавидимы за их низость», потому что недостаточно разделяли интересы граждан, а были вовлечены в свои коллективные обряды[1155]. В комете, а потом и в пожаре могли усмотреть особые предупреждения, посланные богами. Первое коллективное обвинение римляне предъявили христианам по поводу необычного характера их «суеверий», которые Тацит считал асоциальными, а Суэтон — революционными.
Нет никаких источников, с помощью которых можно было бы установить связь между массовыми репрессиями 64 года, повлекшими за собой не менее 200–300 жертв, и обвинением Павла. Его писания и проповедование, несомненно, могли вызвать крайне сильное недовольство, потому что он объявлял в апокалипсической манере о возвращении Иисуса Христа на землю из среды сверкающего пламени[1156], но кажется, это никогда не вменялось христианам в вину. Возможно, апостол мог присутствовать при каких-либо репрессивных действиях, и возможно, он имел в виду это событие, когда говорил в начале своего Послания к Филиппийцам о мужестве некоторых христиан, несмотря на травлю в городе, где был взят под стражу[1157].
67-68 годы были годами, которые древние хронографы[1158] четвертого столетия посчитали годами смерти Павла[1159]. В то время Нерона не было в Риме, он осуществлял свое путешествие в Грецию, но репрессивные акции разоблачений продолжались с усиленной решительностью[1160]. Таким образом, казнь апостола не была связана ни с многочисленными обвинениями христиан в 64 году, ни с травлей философов в 65–66 годах[1161]. Но «Деяния Павла», которые представляют собой независимое и, без сомнения, очень древнее[1162] римское предание о его мученичестве, подчеркивают недовольство его деятельностью и магией[1163].
Выдвинутое обвинение могло поддерживаться благодаря официальным астрологам и чудотворцам, принадлежащем к близкому кругу Нерона. Два свидетельства идут в этом направлении. Первое о маге Симоне, чье столкновение с Петром послужило источником вдохновения для древнейших римских преданий, символизирующих контрапостола, представляя его образцом официального чародея, защитника государства, заботящегося о благосостоянии народа и поддерживающего императора: первый, кто описал это таким образом был человек, изменивший повествование «Деяний Петра», чтобы вовлечь в него Павла и изобразить борьбу против мага[1164]. Гораздо более близок к истинным событиям Апокалипсис, где в тех гонениях, которые начал Нерон, обвиняется одно высокопоставленное лицо, состоящее при дворе, который в то же время был чародеем, прибывшим из Египта. Считают, что это был Тиверий Клавдий Валвиллиус, который находился в Ефесе в одно время с Павлом, а затем занял место префекта Египта, по возвращении же в Рим, с 60 года, имел господствующее влияние при императорском дворе[1165]; именно он посоветовал Нерону совершать покаянные манифестации после разных пагубных предзнаменований, поражающих воображение[1166]. Павлу довелось — что совершенно бесспорно — дважды повстречаться с ним на своем пути: в Ефесе, в 53–54 годах, и в Риме, между 60 и 68 годами… Нельзя забывать, что в его случае, как, впрочем, и в случае с Петром, древнейшие предания настаивают на том, что это было столкновение харизмата, вдохновленного Богом, и языческого мага: во втором веке «Деяния Петра» описывают поединок Павла с чародеем Симоном, уже не повествуя о победе Павла, так же как и «Деяния Павла», изображающие апостола после его смерти, в кругу философов при дворе[1167]. Символической победой над чародеем Кипра пожелал обозначить начало павловской миссии автор гораздо ранее написанной книги «Деяний апостолов» [1168].
«Деяния Павла» сохранившие в себе воспоминания, написанные в Азии до второго столетия, представляют его мученичество в том же контексте, что и Послание к Филиппийцам и Второе послание к Тимофею.
При нем был Лука, а также Тит, вернувшийся из Далматин, возможно, еще Тимофей, о котором нам известно, что впоследствии он был взят под стражу[1169]; апостола окружали обращенные — выходцы из императорского дома[1170]. Предъявив обвинение, его вывели за пределы Рима, на Остийскую дорогу, чтобы казнить. И вот, что говорили в Риме в памятный день его смерти: «Он встал, глядя на восток, и долго молился, завершив молитву такими словами: «Отец, предаю душу свою в руки Твои…» — он окончил свою молитву на еврейском, чтобы пребыть в единстве с праотцами. Затем он склонил голову и не произнес более ни слова»[1171].
Герой, ставший основателем Римской ЦерквиКакими бы ни были последствия непрерывных процессов над Павлом, воспоминание о нем быстро исчезло из памяти римлян, что объясняется, наверное, немедленным распадом его группы. Впрочем, не было никаких предпосылок к тому, чтобы Павел сделался народным святым, — ни возвышенность его учения, ни суровость его посланий: Климент Римский свидетельствует о том, что даже основные темы его учения знали и понимали лишь частично[1172]. В первом Соборе Павла, воздвигнутом в Портах Остии, на месте его погребения проглядывают лишь некоторые незначительные детали, не дающие достаточного представления о древнейшем памятнике, воздвигнутом на месте его мученической смерти. Но в конце концов, римское искусство индивидуализировало его образ, хотя и гораздо позднее, чем образ Петра[1173].
Между вторым и четвертым веками Церковь Рима постепенно осознала роль своего основателя-мученика, введя в христианство культ героя смерти. В самом деле, всякий древний город закладывался вокруг могилы своего основателя, который способствовал сосредоточению общества, став его центром[1174]. В конце второго столетия христиане делали так: один священник, называемый Гаий, упоминает о «трофеях» (орнаментальное украшение) двух апостолов-«основателей» — Петра и Павла — одного в Ватикане, другого на дороге Остии; речь, конечно же, идет о памятниках, воздвигнутых на местах их погребения — совершенно классическое отождествление «трофея» с могилой[1175]. Для того чтобы почтить его «в языческих традициях» «как спасителя», художники снова написали или составили портрет Павла: эталон вместо портрета — в общем, достаточно банальный, — распространяемый Церквами Азии в конце второго столетия[1176].
В четвертом веке в эпоху, когда начались обращения аристократов, при правлении Константина и его наследников, появился новый мотив, чтобы привлечь внимание к фигуре Павла — интеллектуала, который стал в то время символом христианской культуры, уже более расположенной к достоинствам язычников[1177]: почитание Сенеки, и то сильное впечатление, которое апостол, возможно, произвел на императорский двор, добавило последний штрих к композиции, первые наброски которой были сделаны в книге «Деяния апостолов» и «Пасторалях»[1178]. В четвертом веке Павел получил титул Magister Scientiae: как эрудит, он несет книгу и свиток нового Закона, который на отдельных изображениях торжественно поднимает вверх. Его образ становится как бы дополнением к фигуре Петра, но находясь неразлучно рядом с главой апостолов, он остается в тени.
