Николай Сагарда - Святой Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский. Его жизнь, творения, богословие
Исследование К. Каспари в значительной степени, ослабило сомнения в подлинности символа: обычно оно признается новейшими исследователями при неизменной ссылке на авторитет К. Каспари, хотя и с неопределенными оговорками [340].
Обратимся к анализу тех данных, на которых утверждается принадлежность символа св. Григорию Чудотворцу.
Первое и главное свидетельство о символе св. Григория дает св. Григорий Нисский. В слове о жизни св. Григория Чудотворца он, как уже было сказано, сообщает, что св. Григорий, принужденный взять на себя бремя епископства, по совершении над ним всех узаконенных священнодействий, испросил у назначившего ему священство — епископа амасийского Федима малое время для уразумения в точности таинства веры и более не нашел нужным обращаться, как говорит апостол (Гал. 1. 26), к плоти и крови, но свыше просил себе откровения тайн и не прежде осмелился проповедывать слово, как некоторым явлением открыта была ему истина: однажды, когда св. Григорий целую ночь размышлял о предмете веры, явившийся Евангелист Иоанн Богослов, по просьбе Матери Господа, в стройных и кратких словах изрек юному епископу тайну веры. Св. Григорий это божественное учение заключил в письмена, по нему после проповедывал в церкви и оставил это богодарованное учение, как некое наследие потомкам; „этим учением, — говорит Григорий Нисский, — доныне тайноводствуется тот народ“(μυσταγωγείται μέχρι του νυν ό εκείνος λαός), т. е. неокесарийская церковь“. Сообщивши текст этого „тайноводственного учения“, Григорий Нисский присоединяет: „а кто желает убедиться в этом, пусть послушает церковь, в которой он проповедывал: еще и до ныне у них сохраняются самые начертания той блаженной руки (παρ’ οίς αυτά χαράγματα τής μακαρίας εκείνης χειρός είς ετι καί νυν διασωζεται) [341]. Что касается термина μυσταγωγείται, ΤΟ смысл его не может быть определен точно; но по всему ходу речи Григория Нисского о значении символа св. Григория Чудотворца для неокесарийской церкви можно заключать, что это изложение веры было здесь в богослужебном употреблении: вероятно, оно было крещальным символом [342].
Ho как бы то ни было, тем значением, какое имел символ для неокесарийской церкви, обеспечивалось и сохранение предания о происхождении символа, и буквальное воспроизведение текста его в последующее время. Св. Григорий Нисский выразительно подчеркивает, что неокесарийская церковь обладала и самым автографом св. Григория. Нельзя допустить какой-нибудь ошибки в этом свидетельстве, так как Григорий Нисский говорит об этом не мимоходом, а после нарочитого приглашения желающих убедиться в истинности того, что он перед этим сообщил относительно символа. Невозможно признать вероятным и такого предположения, будто неокесарийцы стали очень древний экземпляр символа рассматривать, как его автограф: для такого смешения и времени от смерти св. Григория до Григория Нисского прошло еще не очень много, и кроме того, решительным препятствием для него и, напротив, надежным ручательством за сохранение собственноручной записи символа св. Григорием служило и то благоговейное почитание у населения понтийской церкви и у преемников памяти основателя неокесарийской церкви первого ее епископа и всего связанного с его именем, о котором свидетельствует св. Василий Великий, когда пишет: „еще и теперь великое изумление пред ним (св. Григорием Чудотворцем) у туземцев и новая и всегда свежая память в церквах продолжает жить, не ослабляемая никаким временем. Поэтому в тамошней церкви не прибавляли ни действия какого-либо, ни слова, ни какого либо таинственного образа сверх того, какой он оставил им; по этой причине многое из совершаемого у них кажется недостаточным при давности установления, ибо по преемству управлявшие церквами не соглашались ничего принять в дополнение“ [343]. Столь ясное свидетельство Григория Нисского основывается, несомненно, на близком знакомстве его с делами неокесарийской церкви чрез надежное семейное предание и чрез личное знакомство его, для которого он имел достаточно случаев и поводов; поэтому в своей сущности свидетельство Григория Нисского есть свидетельство неокесарийской церкви.
Другим важным авторитетом в пользу принадлежности символа св. Григорию является Руфин, который в своем переводе Церковной истории Евсевия сообщает дополнительные сведения о жизни св. Григория и об его литературной деятельности, при чем говорит, что он оставил краткое изложение кафолической веры, — текст его дан в латинском переводе. Во второй главе первой части исследования нами доказано, что сообщение Руфина независимо от Григория Нисского и основывается на устном предании. Но в сообщении им текста символа св. Григория Чудотворца есть одна черта, которая до настоящего времени недостаточно оценена, — именно, Руфин пишет: „он (т. е. св. Григорий) оставил нам в малом величайшие памятники своего ума, ибо тот же Григорий великолепнейше написал метафраз на Екклесиаст и оставил кратко изданное изложение кафолической веры (et catholiсае fidei expositionembreviter edi tam dereliquit), которое для назидания церквей я счел удобным присоединить к этому“; и затем продолжает: „Gregorii martyris et еріscopi Neocaesareae fides. unus deus pater etc“ [344]. Очевидно, Руфин выписывает все, что стояло в его оригинале, а последний заключал в себе символ с приведенною выше надписью, которая ясно показывает, что во время пребывания Руфина на Востоке (в последней четверти IV века) существовали списки символа отдельно от жития его, составленного Григорием Нисским, и при том далеко за пределами неокесарийской церкви, может быть, в Иерусалиме, где проживал Руфин. Таким образом, в Руфине необходимо видеть второго самостоятельного и весьма важного свидетеля о принадлежности символа св. Григорию Чудотворцу, почти одновременно с Григорием Нисским удостоверяющего распространение его с этим именем. Это восточное предание Руфин перенес на Запад.
К свидетелям о подлинности символа необходимо причислить и св. Григория Богослова. В слове 31–м он пишет: „желал бы, чтобы со мною всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святаго, три личности, единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас“(τρείς ιδιότητας, θεότητα μίαν, δόζη καί τιμή καί oύσία καί βασίλεια μή μεριζομένην, ς τις τών μικρώ πρόσθεν θεοφόρων έφιλοσόφησεν [345]. В слове 40–м св. Григорий Богослов говорит: „в Троице, достопочтенные, нет ничего рабского, ничего тварного, ничего вносного, как слышал я от одного из мудрых(ήκουσα τών σοφών τίνος λέγοντος) [346]. Ясно, что св. Григорий Богослов заимствует приведенные изречения из символа, известного с именем св. Григория Чудотворца, хотя, несомненно, приводит их по памяти, как это видно из прибавки καί ούσία в первом случае и свободной передачи во втором. Вопрос только в том, кому он усваивал символ, из которого взяты эти изречения? Что св. Григорий Богослов не называет имени „мудрого“, „одного из богоносных“, это объясняется исключительно ораторским приемом в его словах, и ни в каком случае из этого обстоятельства нельзя выводить заключения, что он не знал точно, кому принадлежат приводимые им слова; тем более, что не было и особой причины называть по имени автора данных выражений. Муж, изречения которого приведены, не был современником св. Григория Богослова, — на это указывают слова: „как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас“. Но в этих же словах мы наталкиваемся на выражение, которое, по–видимому, препятствует приписать приведенные изречения св. Григорию Чудотворцу, а именно τις τών μικρώ πρόσθεν θεοφόρων: св. Григорий умер немного более, чем за 100 лет до того времени, когда писал св. Григорий Богослов, и „немного прежде“к нему как будто не может быть приложено. К. Каспари старается ослабить силу возникающего отсюда сомнения следующими аналогиями: Евсевий о Павле Самосатском, выступившем после 260 г., говорит как. о возобновившем ересь Артемона в его дни — ό καθ’ ήμας [347], и св. Григория Чудотворца он называет епископом, знаменитым в его время (ό καθ’ ήμάς διαβόητος) [348]; а между тем Евсевий только родился между 260 и 270 гг., около 313 года поставлен епископом и писал свою Церковную историю между 320 и 330 гг. Впрочем, сам К. Каспари признает эти аналогии слабыми. Но нам кажется, что в данном случае нет нужды и в аналогиях: μικρώ πρόσθεν — слишком неопределенное и растяжимое понятие, чтобы ему можно было придавать столь важное хронологическое значение в живой, чрезвычайно подвижной речи, какою отличаются слова св. Григория Богослова; кроме того, необходимо иметь в виду, что и для Григория Богослова, друга св. Василия Великого, память о св. Григории Чудотворце была „новая и всегда свежая“, — неудивительно поэтому, если время его жизни в сознании оратора представлялось μικρώ πρόσθεν. В решении вопроса о том, кого в действительности разумел св. Григорий Богослов, возможны два пути, приводящие к одному результату: или св. Григорий Богослов свои сведения о символе почерпал из похвального слова Григория Нисского, — тогда он автором его должен был признавать св. Григория Чудотворца; или он получил эти сведения самостоятельно, — но и в этом случае он мог разуметь никого другого, как св. Григория Чудотворца: Григорий Нисский определенно говорит о том совершенно особенном почитании, каким символ пользовался в неокесарийской церкви; только здесь он был в официальном употреблении, но здесь же он известен был только с именем св. Григория Чудотворца, — а если это так, то и Григорий Богослов, даже при условии самостоятельного источника его сведений о символе, должен был быть приведен к св. Григорию Чудотворцу. Св. Григорий Богослов происходивший из соседней с Понтом Каппадокии и бывший близким другом св. Василия Великого и его брата Григория Нисского, посещал св. Василия в его уединении на Ирисе, недалеко от Неокесарии, и имел полную возможность знать предание неокесарийской церкви об ее основателе; поэтому он должен быть признан новым свидетелем о неокесарийском предании относительно символа св. Григория Чудотворца: если даже предположить, что он знаком был с похвальным словом Григория Нисского, то и тогда он, как знающий в то же время и предания неокесарийской церкви, подтверждает нам достоверность сообщения Григория Нисского. В виду этого свидетельство Григория Богослова, при наличности другого свидетельства, принадлежащего Григорию Нисскому, во всяком случае имеет бесспорное значение.
