Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа
«Растерзали» — «распяли».
IIIАттиса буду я петь…
Не трубным зыком, громовым,
Не пронзительным визгом
Флейт Идейских Куретов,
Но с тихою Фебовой Музой
Согласуя мой голос.
Эвой-эван! о, Пан! о, Вакх!
О, Пастырь белых звезд!
Этот гимн гностиков офитов-наасеян (ophis — по-гречески, nahas, по-еврейски, значит — «змея»), поклонявшихся Змию на райском Древе познания, как воплощению Логоса, сообщает св. Ипполит, епископ II века, в «Опровержении всех ересей» (Hippolit., Refutat. omn. haeres, V, 2. — Reitzenstein, Poimandres, 1904, p. 163).
Аттис — Вакх. Это значит: бог оскопленный — тот же, что растерзанный или распятый. Между ними ставится в мистериях знак равенства.
«Бога Диониса, оскопленного, называют иные, не без причины, и Аттисом», — говорит об одном из трех великих Самофракийских божеств, Кабиров, св. Климент Александрийский, хорошо, конечно, зная, что говорит, потому что он сам, до своего обращения в христианство, был посвящен в мистерии Аттиса (Clement Al., Protrept., p. 16. — Fr. Lenormant, Cabiri. — Dict. d. Ant. Daremb. Sagl., I, II, 757. — Euseb., Praepart. evang., II, 2. — H. Graillot, Le culte Cybele, 1912, p. 156). Значит, и здесь опять оскопленный Аттис и распятый Вакх сливаются, как два дополнительных цвета, скажем, голубой — в небесной бесплодной пустыне, и зеленый — в злаках плодородной земли.
IVЧто именно здесь, около Аттиса, бродит и кипит, как нигде, новое вино религиозной всемирности, видно по другому, тоже офитскому, гимну:
Кто бы ты ни был, — Крона иль Дия блаженного,
Реи ли великой сын, — радуйся, Аттис таинственный!
Трижды желанным Адонисом тебя называют сирийцы,
Богом Озирисом — египтяне, эллинов мудрость —
Рогом небесного месяца, самофракийцы — великим Адамом,
Гемонийцы — святым Корибантом, а фригийцы — то Папою,
То богом Умершим, то Нерождающим,
То зеленеющим срезанным Колосом…
То юным свирельщиком Аттисом.
(Hippolyt., Refut., V. — Reitzenstein, 163.)
Здесь, в таинственном «богосмешении», всеми цветами радуги переливается, как луч солнца в капле росы, белый луч мертвого скопчества или бессмертной любви, — это смотря по тому, кто откуда судит.
VРаной оскопления — «стыдною раною» пола — все начинается в жертвенных «страстях» — страданиях бога-человека.
«Я — женщина, как ты», — говорит жене своей, в незапамятно древней египетской сказке о «Двух братьях», молодой поселянин, Бата, Хлебный Дух, воплощенный Озирис-девственник, оклеветанный братниной женой, как Иосиф — женою Пентефрия, Ипполит — Федрою, и на глазах брата, чтобы доказать свою невинность, оскопившийся, — тоже небесного Эроса мученик вольный: «он знает день, когда его не будет» (Papyr. d’Orbinii — H. Brugsch, Aus dem Orient, 1864, II, 7 — 21).
Скопческим или девственным бесплодием поражает землю вавилонская богиня Иштар, женский двойник Орфея-Вакха, нисходящая в ад за мужским двойником Евридики, Таммузом: легкими делает такие превращения догмат божественной двуполости, связанный с догматом божественного девства-скопчества (Cuneiform Texts, XV vol. Tabl. 49. — A. Jeremias. Handbuch der altorieutalischen Geisteskultur, 1913, p. 216. — H. Zimmern. Sumerisch-babylonische Tammuzlieder, 242).
В мифе Дамасция, ханаанский бог Эшмун-Адонис, тоже непреклонный девственник, настигаемый в бегстве лютой Афродитой, как зверем — зверолов, чтобы спастись от нее, оскопляется двуострою секирою, labrys — незапамятно-древнем символом бога-жертвы, может быть, дохристианскою тенью Креста (Tiele, La religion des Phéniciens, 1881, p. 200).
«Ранил я его клыком в бедро нечаянно… хотел поцеловать», — кается у Феокрита, убийца Адониса, вепрь (Theocr., Idyl., XXX). В «пах», а не в бедро, по Овидию (Ovid., Metam., 1. X), или еще точнее, по тайному слову мистерий, — в «стыд», aidoín (Vellay, 90), — то место, о котором говорит Иаков, уснувший на бэтиле, двуполом боге-камне: «Как страшно место сие! Это не иное что, как дом Божий, Врата Небесные!»
Рана Адониса — рана оскопления. Если же Вепрь — бог войны, Эрис-Арей, то Адонис падает вольною жертвою лютого Эроса-Эриса.
Обе язвы — рождения и убийства, пола и войны — соединяются в одну на всех богах Атлантиды, так же как на ней самой.
VIЧто все это должно бы кое-что значить и для нас, мы могли бы понять, если бы вспомнили это, о девстве, конце лютого Эроса, почти так же, как то, о мире, конце лютого Эриса, забытое слово Забытого:
Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, ради царства небесного, hoitines eunouhisan heautous dia tên basileian tôn ouranôn. (Мтф. 19, 12.)
Страшное слово для нас, непонятное. Что же делать? Слова из Евангелия не выкинешь. А может быть, и хорошо, что этим «адским камнем» Врача прижигается «стыдная рана» человечества — Пол.
VIIКозий пастушок, на тучных пастбищах болотистой речки Сангарии, в грустной Азийской пустыне, на грустной свирели играющий, бедный, маленький мальчик, такой же «Пигмей», как боги Крито-Эгейские, все растет, растет, и перерастает, наконец, свою исполинскую Мать, Кибелу. «Богу Aттису, Всевышнему, Вседержителю, Theos Hypsistos Pantokrator», — сказано в одной посвятительной греко-римской надписи. «В свете неприступном живет надо всеми небесами и звездами», — сказано в другой (Graillot, 150–151, 219, 519).
Вот почему, и на том волшебном камне гностиков, с распятым Вакхом-Орфеем-Аттисом, ущербный месяц, образ вечно-умирающего бога-жертвы, — на верхнем конце креста, и над ним — полукруг семизвездия, — должно быть, Млечный Путь, Галаксия, откуда нисходит на землю Аттис, «Пастырь белых звезд», белых коз — душ человеческих. Если так, то, значит, Аттис — тот же бог, что и на Флийской росписи, — окрыленный и седовласый Эрос-Архей, Ветхий деньми, Сын в лоне Отца.
Козий пастушок и Бог надзвездный, — какой неимоверный взлет! Чем же так возвысился Аттис? Девством — «скопчеством».
VIII«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас» (Ио. 13, 34). Заповедь только братской любви — не новая, а древняя, Моисеева: «Люби ближнего твоего, как самого себя». Так и поняли, и, вот уже две тысячи лет, так понимают все, кроме святых; поняли и позабыли слишком древнюю, «ветхую», заповедь. Но если бы св. Климент Александрийский, уже христианин, мог вспомнить, почувствовать себя снова «аттисианином», поклонником Аттиса, каким был в юности, то, может быть, понял бы, что заповедь эта, в самом деле, «новая», связанная с тем, тоже новым и страшным, евангельским словом о скопцах, самих себя сделавших скопцами ради царства небесного, — о явно-ледяном для безумных «скопчестве», тайно-огненном для мудрых девстве братски-брачной любви.
IXНовая заповедь — новая «магия». К ней-то, может быть, и влекутся, ее-то и жаждут «знающие», гностики распятого Эроса, оскопленного Аттиса.
«Ранами Его мы исцелились» (Ис. 53, 5), в наших человеческих ранах — всех, кроме этой — «стыдной раны» пола? Нет, и в этой, потому что, не исцелив ее, всего человека нельзя исцелить. Вот что, кажется, хочет сказать, — пусть говорит невнятно, лепечет, как будто в бреду, — но все-таки хочет сказать тот магический камень с распятым Вакхом-Эросом.
Может быть, и всякий из нас только чуть-чуть христианин, даже только христианин бывший, глядя на этого распятого, почувствует, как бы слабый в сердце толчок, недоумение, удивление: кто и зачем соединил эти две самые крайние, как будто несоединимейшие, точки в мире, — Пол и Крест? «Маг», «Чародей», «Строитель мостов», по учению Платона, божественный Эрос, — вот кто соединил их, как два полюса единой грозовой силы, для того чтобы воздвигся между ними молнийный мост.
ХВ очень сильные грозы, иногда образуется в насыщенном электричеством воздухе ослепительный, молнийный шар и, перед тем чтобы разразиться всесокрушающим взрывом, носится вокруг попавшего в такую грозу человека, зажигая у него на самых кончиках пальцев искорки, трещащие, трепещущие ласково-щекотно, как мотыльковые крылышки, но леденящие таким нездешним ужасом, как тот, какой испытал Фауст, когда ему явился великий Дух Земли:
Weh! ich ertag dich nicht!
Горе! я не могу тебя вынести!
Вынести и мы не могли бы, если бы предстал нам иной Великий Дух, — маленький Мальчик с алою струйкою крови на молнийно-белой одежде, пастушьем руне, — оскопленный Аттис, распятый Эрос, — Неузнанного тень.
XI«Бодрствуя, люди живут в одном общем мире; засыпая же, каждый уходит в свой собственный мир», — учит Гераклит (Heracl., fragm. 89). Эти сонные миры несообщаемы, не похожи друг на друга, и еще менее похожи на явь. Вот почему так трудно рассказывать сны: сказанный сон вовсе не то, что виденный. Да и спящий сам, только во сне, помнит, что значит сон, а проснется — забудет.
Мифы — древние, из века в век, из рода в род, повторяющиеся сны человечества. Миф, как сон, нельзя рассказать: чтобы понять, что он значит, надо верить в него, видеть его изнутри, а не виденный и сказанный без веры, чужой миф так же нелеп, как чужой сон. Узкие, с тусклыми стеклами, оконца или скважины из дневного сознания в ночное — в то, что мы называем в себе «подсознательным», эти вещие мифы-сны — может быть, единственный путь для нас из этого мира в тот.
