Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Учитель медленно встал. Пока Он сидел, а вокруг все стояли, Он выглядел маленьким и беспомощным, но стоило Ему выпрямиться, как Он оказался на голову выше окружающих. Как Он умеет меняться! Его недавняя мягкость сменилась величавым достоинством. Теперь Он был Тем, перед Кем люди почтительно отступили на шаг.
— Ты сказал, — начал Он медленно, — что в согласии с Законом тот, кто прелюбодействовал с женщиной, должен вместе с ней погибнуть? Так пусть тот из вас, кто без греха, первым бросит в нее камень…
Казалось, что Его черные глаза мечут искры. Он не взорвался гневом, а только вперил Свой непреклонный взгляд в глаза окружавших Его людей. Те отступили еще на шаг. Некоторые уже сжимали в руках камни, но теперь поспешно попрятали их в складках одежды и попятились назад. Между ними и Учителем образовалось пустое пространство, внутри которого, как кол, вбитый между камней, стояла полуобнаженная женщина.
Он больше ничего не сказал, а, присев на корточки, написал что–то пальцем на покрытой бурой пылью каменной плите, что была почти у самых ног женщины. Слово продержалось только секунду. Ветер, круживший в тот день над городом, тут же стер буквы. Однако я успел прочесть: «И ты прелюбодействовал». Кто–то шарахнулся за спины людей и исчез в толпе. Это был тот самый молодой фарисей. Учитель снова написал слово «прелюбодействовал», и еще один из тех, что стоял к Нему ближе всех, развернулся и быстро нырнул в толпу. Длинный тонкий палец быстро чертил знаки — слова так и сыпались: я то успевал, то не успевал прочесть их. Но после каждого слова кто–нибудь исчезал. Некоторые ушли заранее, словно не желая читать адресованных к ним оскорблений. Толпа поредела: те, кто сжимали камень, старались украдкой его выбросить. Учитель не переставая писал. Он писал словно на воде: слова исчезали, стираясь сами собой, но той минуты, пока они существовали, было достаточно…
В конце концов, не осталось ни одного обличителя. Один только Иуда по–прежнему стоял со сжатыми кулаками и гримасой ненависти, застывшей у него на губах. Учитель, Который перед этим писал не отрывая глаз, поднял голову, и Его такое светлое сегодня лицо посерело, словно покрывшись той самой пылью, на которой Он выписывал людские грехи. Он взывал взглядом к Иуде и смотрел на него с невыразимой печалью. Но тот продолжал упорствовать в своем ожесточенном упрямстве. Тогда Учитель наклонился и что–то написал.
Я не сумел прочесть этих слов. Но в глазах ученика из Кариота промелькнул страх, как у пойманного в ловушку зверя. Стиснутые кулаки мгновенно разжались, Иуда огляделся по сторонам, словно желая убедиться, что никто не видел написанного Учителем, потом незаметно попятился и скрылся за колонной.
Я ждал, что будет дальше. Учитель по–прежнему сидел на корточках, водя пальцем по плите. Но Он больше ничего не писал. Когда Он медленно поднял голову, Его лицо снова было светлым и добрым. Он перевел взгляд на женщину — и она разразилась беззвучным плачем. Она всхлипывала и не могла закрыть свое перекошенные лицо, так как обеими руками придерживала простыню. Слезы текли по ее покрасневшим щекам. Она не смотрела на Учителя. Прижав к груди дрожащий подбородок, она все ниже и ниже опускала голову. Черные слезы капали прямо в рыжую пыль, и на ее голые ноги.
— Не плачь, — мягко сказал Учитель, — никто ведь не осудил тебя.
Женщина еще сильнее зашлась жалобным плачем.
— Но Ты… Ты… Ты…
— Я не осуждаю тебя, — ласково улыбнулся Он. — Иди, и не греши впредь…
Ее плач становился все тише, потом она медленно повернулась и ушла. Он долго смотрел ей вслед, словно поддерживая ее взглядом. Мы молчали. Его палец вновь скользнул по плите, припорошенной бурой пылью. Как будто в задумчивости Он выводил на ней какие–то зигзаги. Но приглядевшись, я понял, что это были слова. Учитель быстро писал на мгновенно разглаживающейся поверхности, и мне казалось, что я могу прочесть: «… сказал: „Не пойду“. Но потом, раскаявшись, пошел исполнить волю Отца. А другой сказал: „Иду“. Но не пошел. Почему ты не идешь, хотя Я столько раз звал тебя?»
Возможно, мне только почудилось, что Он так написал? Для кого предназначались эти слова? Но вот их уже не было, они исчезли, стертые ветром. Учитель, желая показать, что закончил писать, тоже провел ладонью по камню. Все по–прежнему молчали. Не знаю почему, но где–то в глубине души я почувствовал волнение. Мягкое волнение, не изнуряющее, не вызывающее отчаяния. Я боялся чего–то, но это «что–то» в то же время излучало надежду… «Для кого Он написал: „Почему не идешь?“ — думал я. — Куда этот кто–то должен идти? Куда Он зовет его?»
Может, Он вовсе и не писал этого? Не произнеся больше ни единого слова, Учитель поднялся и ушел вместе со Своими учениками. Я остался один, как человек, которого вырвали из сна внезапным пробуждением… Было тихо. Только ветер своим мягким дыханием сплетал солнечные нити и обволакивал ими долину Кедрон и склон Масличной горы. Может, Он этого никогда не писал? — повторял я, стоя у балюстрады над обрывом. Какой Он все–таки странный Человек! Он никогда не скажет не только «Я приказываю», но даже просто «Я хочу». Он только просит, как робкий нищий. Или пишет на песке слова, которые тут же сдувает ветром, едва они написаны. Но при этом так трудно Ему отказать!
ПИСЬМО 16
Дорогой Юстус!
Несмотря на то, что стоит осень, небо затянуто тучами и уже прошли первые дожди, все–таки выдалась пара жарких дней. Я имею в виду вовсе не погоду, а все те события, которые до сих пор держат людей в волнении. Город бурлит, как горшок с кипящей водой, и находится в беспрестанном движении, как растревоженный муравейник. Из–за всей этой суматохи про Учителя забыли, и это хорошо. Он стал вести себя настолько нестерпимо вызывающе, что если бы не выходка Пилата, то дело снова могло бы принять угрожающий оборот. Его жизнь буквально висела на волоске, а поступок римлянина спас ее.
После того случая с женщиной, совершившей прелюбодеяние, Учитель на несколько дней исчез из города. Мне удалось узнать, где Он находится. В Вифании живет семья, которая чрезвычайно охотно принимает Его у себя. Глава дома — Лазарь, ткач и садовник, тихий набожный человек, фарисей низшей ступени. Он холост и проживает со своей сестрой Марфой, тоже незамужней. Марфа — энергичная маленькая женщина, она всегда в движении, всегда в работе, что не мешает ей оставаться неизменно приветливой; она первая готова услужить и помочь в беде любому. Ее хорошо знают везефовские купцы, часто ранним утром она приезжает сюда с тележкой, полной овощей, фруктов или полотнищ черной материи, вытканной ее братом; ее хорошо знают нищие, стоящие под Навозными воротами, которым она всегда, когда бывает в городе, раздает щедрую милостыню. У этих благочестивых людей еще есть сестра, славящаяся отнюдь не своими добродетелями. Рыжеволосая Мария, самая младшая из них, пошла по дурному пути. Год или два она предавалась распутству в Иерусалиме, потом отправилась за одним из придворных Антипы в Галилею и продолжила это занятие в Тивериаде, Магдале, Наине. Она была самой прекрасной куртизанкой во всей Иудее. Я уверен, что стоило ей только захотеть — и Антипа, и Пилат, а возможно, и сам Вителлий были бы ее любовниками. Но она не хотела быть связанной никем, пусть даже самим царем. Она предпочитала ласки тех, кого сама выбирала, все время оказываясь в новых объятиях. Она меняла любовников чаще, чем городские модницы меняют сандалии. Не было никого, кто был бы способен устоять перед ее чарами. Говорили, что таким успехом она обязана талисману Асмодея, который она всегда носила на шее. Несмотря на распутную жизнь, она все хорошела. Я видел ее всего несколько раз и никогда не забуду ее изумительного, гордого и прекрасного лица… Что за женщина! Ее глаза сверкают, как драгоценные камни; презрительно изогнутые губы словно призывают к тому, чтобы добиваться ее благосклонности. Такую женщину действительно невозможно забыть.
Лазарь и Марфа, несомненно, страдали из–за дурной славы сестры. Я много раз видел в Храме Лазаря, который приносил особые жертвы и молился: на лице его была написана горячая просьба. Я убежден, что он просил Всевышнего сжалиться над Марией. Членов этой семьи связывает самая преданная любовь. Я никогда не слышал, чтобы Лазарь или Марфа сказали хотя бы одно осуждающее слово в адрес младшей сестры. Напротив, Лазарь как–то говорил мне, прижимая к щекам свои длинные жилистые пальцы: «Она совсем не плохая девушка, поверь мне, равви… она просто не знает…»
Вечером следующего дня, когда Учитель прибыл в город на Праздники, к Его Матери прибежала какая–то женщина. Голова ее была покрыта платком, а на плечи накинут скромный плащ. Но ее движения отличались от движений других женщин. Из–под складок платка выбился золотистый локон, изящная белая ножка с красиво очерченными пальцами высунулась из–под платья. Я с любопытством взглянул в лицо незнакомке и онемел. Это была она, Мария; блудница, куртизанка! Но как она изменилась! На ее прекрасном лице не было и следа румян, на точеных пальцах ни одного кольца, ноги босые, а не в дорогих сандалиях. Перед Мириам она упала на колени и обняла Ее ноги тем движением, каким обыкновенно молодые жены кланяются матери своего мужа. Казалось, они были давно знакомы, так как они разговаривали порывистым шепотом, как люди, которым надо многое друг другу рассказать. Что может связывать Мать Учителя с этой женщиной? Слушая ее рассказ, Мириам положила руки ей на плечи. Когда та что–то ответила, обе радостно засмеялись. Этот Человек нарушил весь порядок вещей. Я был потрясен, когда Он простил ту, в притворе. Но прощение — это ведь еще не дружба! Он ведь все время повторяет: «Первые будут последними, последние — первыми». Он повторил это и тогда, когда говорил о работниках в винограднике… Что же Мария могла сделать такого, чтобы ей причитался этот динарий ласки?
