Алексей Дунаев - Гоголь как духовный писатель
Ковалев отправляется в храм[86]. Вопреки русскому обычаю храм пуст, только на паперти стоят старухи с повязками вместо лиц (т.е. в масках). Здесь снова возникает тема отсутствия лица как знак потери людьми образа и подобия Божьего. Нос (вместо человека с лицом), антихрист, тоже оказывается в храме. Святое место занято дьяволом («мерзость запустения» Писания). «Действия магнетизма» (Гоголь имеет в виду некую госпожу Турчанинову, высланную из города за шарлатанство в 1832 году), а также пляшущие стулья в Конюшенной улице (автор воспользовался реальным эпизодом, о котором сообщали газеты и наделавшим много шума в Петербурге в конце 1833 —начале 1834 года) — символ повального увлечения спиритизмом и бесовщиной[87]. «Магнетический» голос и у доктора, к которому обращается (естественно, бесполезно) Ковалев, и глаза у старика-ростовщика в первой редакции «Портрета» («вперились в него всею магнитною [возможно двоякое понимание: и «притягивающею», и «магнетической». — А.Д.] своею силою»).
Сам Ковалев связывает исчезновение носа сначала с ворожбой-волхвованием штаб-офицерши Подточиной, с дочерью которой «майор» имел амуры, но сразу же отчалил, когда речь зашла о женитьбе. Итак, дилемма: женитьба или «par amour». Герой вовсе не собирается жениться даже на дочери штаб-офицерши, поскольку ему нужна невеста с двумястами тысяч приданого (amour полностью извращена в сознании Ковалева и подменена деньгами — тема, обратная любви Поприщина), и как только нос оказывается на месте, то Ковалев тотчас показывает его Подточиной («Вот, мол, вам, бабье, куриный народ! а на дочке все-таки не женюсь»). Вместо этого — флирт с «секретными поручениями», ссылается же в качестве предлога для отказа в женитьбе — на свой возраст. Майору Ковалеву 37 лет («...что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года»[88]), что составляет число черта (13) плюс число носа (24) (см. примеч.61)!
«Носу» вторит «Женитьба» (начатая в 1833, но изданная впервые в 1842 году — к этому же времени относится окончательная редакция и «датировка» «Носа»). Действие ее происходит в Великий пост («пропустил мясоед»)[89], 8 (это число прямо названо в комедии) апреля (через 22 дня будут Екатерингофские гулянья, устраивавшиеся 1 мая[90]) — на следующий день после окончания происшествий с майором Ковалевым. Подколесин согласен жениться на штаб-офицерше («Да ведь она [Агафья Тихоновна, дочь купца третьей гильдии. — А.Д.], однако ж, не штаб-офицерка?»), а молился (хотя для него все равно, где молиться) неделю назад («В которой церкви вы были прошлое[91] воскресенье?». — Курсив мой. А.Д.) в Вознесенской церкви, хотя две недели назад (именно это означают de facto слова «а неделю назад»), т.е. 25 марта (которое [403] в «Женитьбе» приходится, правда, не на пятницу, а на воскресенье), был в Казанском соборе, в котором «украшение лучше»!
Эти потрясающие детали и хронологические расчеты, до сих пор почему-то никем из литературоведов не замеченные и не проводившиеся, позволяют совершенно по-новому взглянуть на весь цикл произведений Гоголя 1830-х—1842 годов. Подколесин не женится и выпрыгивает в окошко (= «показывает нос» честолюбивой Агафье Тихоновне, отвергнувшей купца), ибо страшится обетов, произносимых под венцом. Значит, для героев «Носа» и «Женитьбы» лучше флирт, растлевающе действующий на душу (в крайнем случае допустим выгодный брак на богатой или знатной невесте), о подлинной же любви или супружеских обязанностях и обзаведении семейством и детьми (последнее приравнивается несколько раз в «Женитьбе» к службе отечеству) они вовсе не думают (эта тема проходит лейтмотивом и почти через все драматические отрывки 1832—1837 г., см. СС III/IV, 324—412). Эти персонажи прошлого века не нуждаются в нынешней «сексуальной революции», ибо в «свободном сексе» им и так нет помех.
Обращаемся к «Шинели». В центре замысла — параллель с повестью об Акакии (в перев. с греч. — незлобивый) из «Лествицы» преп. Иоанна[92], который «претерпел до конца» от старца нерадивой жизни и дерзкого нрава[93]. А именно, когда после смерти Акакия старец пошел к другому, великому старцу и сообщил, что Акакий умер, тот засомневался в этом. Тогда наставник Акакия пошел к месту погребения послушника и спросил: «Брат Акакий, умер ли ты?» — на что получил ответ инока, послушного даже после смерти: «Отче, как может умереть делатель послушания?». Однако прямые параллели с повестью об Акакии (хотя Гоголь специально подчеркивает это имя героя «Шинели» — Акакий Акакиевич, «сугубо незлобивый») затруднительны, почему и потребовали дальнейших разысканий гоголеведов. Мы предлагаем читателям нашу, во многом не зависимую от прочих исследований[94], интерпретацию повести.
Акакий Акакиевич живет как настоящий аскет, хотя целью его «делания» является лишь с любовью выполняемое переписывание деловых бумаг красивым почерком (что в последние годы любил делать и сам Гоголь, каллиграфически переписывая творения святых отцов и литургические тексты). Он живет как бы вне этого мира (с чем, видимо, связано и пародирование в повести христианских мотивов, звучащих иначе в «вывернутом» адском мире Петербурга[95]), и его единственная «духовная» радость (на доступном ему жалком уровне) — работа, «послушание», выполняемое не за страх, а за совесть (чиновник, заступивший на место Акакия Акакиевича, «выставлял буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклонное и косее»). Терпение и незлобивость Акакия Акакиевича производят сильнейшее впечатление на одного чуткого молодого человека и становятся причиной внутреннего перерождения последнего (с этим связано знаменитое единственное «лирическое отступление» Гоголя в «Шинели»)[96].
Но вот оказывается, что старая шинель прохудилась и никакая починка ее невозможна. В комнате портного происходит завязка драмы. Любопытная [404] деталь[97]: Петрович достает табак из табакерки с изображением генерала, лицо которого проткнуто пальцем и посему заклеено бумажкой (ср. сказанное выше о лице как символе образа Божьего в человеке[98]). Развязка опять будет связана с генералом (или, как называет его Гоголь, одно значительное лицо — N.B!) без имени (имя возникает лишь один раз в разговоре генерала с приятелем, причем мы так и не узнаем, кто же из них двоих кто). Итак, Акакию Акакиевичу грозит духовная опасность и испытание: сохранит ли он свой (пусть даже жалкий) образ и имя, данное ему при крещении, ибо героем овладевает в этот момент страсть — желание иметь новую шинель. Можно выделить тут все ступени, традиционно разграничиваемые аскетикой (прилог, сосложение и т.д.), но мы не будем чрезмерно «анатомировать» художественное произведение.
Акакий Акакиевич удваивает свои аскетические подвиги — но уже в стремлении осуществить свою страсть. Наконец он получает шинель и почти сразу же — приглашение на вечеринку. По дороге он начинает засматриваться на соблазнительные изображения женщин и даже бежит за одной особой слабого пола[99], но вовремя одумывается. На пирушке он тоже скучает и видит, что «мирская» жизнь не захватывает и не интересует его. Но можно ли сказать, что испытания пройдены и выдержаны им до конца?
В этот момент герой подвергается самому сильному искушению: у него отнимают предмет его страсти, с которым он уже сжился, — шинель. Акакий Акакиевич не может снести ограбления (отчасти по климатическим условиям и физической нужде в защите от холода, но не эти побуждения движут им в первую очередь) и начинает в смятенных чувствах добиваться правды в этом мире. Он получает последний и самый страшный удар (распечение чужим генералом) — и не выдерживает. Перед самой смертью он произносит в адрес генерала страшные богохульства, которых не изрекал всю свою жизнь.
По святоотеческим писаниям, многое в загробной участи определяет кончина и последняя минута земной жизни[100] (мысли о «памяти смертной» постоянно встречаются в письмах и произведениях Гоголя). И именно тут дьявол поймал в свои сети героя. Акакий Акакиевич умер с жаждой мести, которую и осуществляет здесь, на земле, после смерти, — но он теряет свое лицо и награду на небесах[101]. Именно этим мы объясняем тот факт, что Гоголь ни разу не называет привидение по имени и старательно вычеркивает таковые упоминания из черновиков. Абсолютно не прав Ю.Манн, когда объясняет этот факт тем, что привидение, может быть, и не Акакий Акакиевич. Слова привидения генералу не оставляют никаких сомнений, что грабитель — именно герой повести. Дело, по нашему мнению, в том, что Акакий перестал был Акакием и уподобился «значительному лицу» без имени и с дыркой вместо лица, т.е. в конечном счете бесу.
* * *
Итак, повести 1833—1834, 1832—1836 и 1839—1842 годов (не говоря о «Ревизоре», «Мертвых душах» и др.) оказываются объединенными единым духовным замыслом. Искаженный, неправильно истолкованный, почти всеми не понятый писатель вынужден был реально ощутить, что изображение бесовского мира, не желающего представать в своем истинном свете, не проходит [405] безнаказанно. Произведения Гоголя вопреки его воле начинают служить делу революционной агитации, приобретая в общественном «прогрессивном» сознании ложную политическую окраску, и оказываются неспособными привести человека к покаянию и внутреннему перерождению.
