Мария Жемчужникова - Воспоминания о московском антропософском обществе
Эвритмистки — все в белом — стояли полукругом. Впереди, в центре эллипса, образуемого полукругом эвритмисток и дополняющим их полукругом зрителей, стояла Маргарита Васильевна.
Торжественно звучали хорошо знакомые слова, плавно текли воздушные движения белых фигур, освещенных мягким светом свечей на елке. А впереди — то была уже не Маргарита Васильевна, знакомая нам личность! Высокая, тонкая, овеянная белым сиянием покрывала, развевающегося от ее движений, она превратилась в белое пламя. Руки, вместе с хором стоящих сзади эвритмисток, выпевали гласные, а вся фигура трепетала и двигалась именно как пламя горящей свечи. Но это были не беспорядочные случайные трепетания свечи, горящей на ветру. Это была музыка, песня, исполненная высокого Смысла. Лицо, слегка поднятое вверх, свободное от всяких эмоций, отрешенное лицо в молитве или медитации. А все тело, в полной гармонии с развевающимся вокруг него одеянием, облекающим его, движущимся вместе с ним в едином звучании великих слов: "Слава в вышних Богу…" Это был действительно "священный танец", молитва, на миг ставшая зримой, живая музыка: "И родила Сына своего, первенца…" И какая же сила подлинного священнодействия была в этом зрелище, если теперь, спустя полстолетия, воспоминание о нем живет в душе, как свечка, зажженная в Вербную Субботу в храме и в ладонях пронесенная сквозь бури жизни. И светится в ней — благодарность.
В своих Воспоминаниях Маргарита Васильевна пишет: "После лекции (* Первая лекция из цикла об Евангелии Иоанна.) он подошел ко мне и спросил: "Смогли ли бы вы это протанцевать?" Вопрос не удивил меня потому, что с детства я испытывала потребность "протанцевать" всякое глубокое переживание, а что Штейнер "все знает", — в этом я не сомневалась. Я ответила: "Я думаю, что можно протанцевать все, что чувствуешь". — "Но именно о чувстве и шла сегодня речь". Эту фразу он повторил и некоторое время постоял еще, смотря на меня, как будто чего-то ожидая. Но я ничего не спросила. Осенью того же года, после лекции о соответствии ритмов в космосе и в человеке, он подошел ко мне и сказал: "Танец — это самостоятельный ритм. Ритм танца ведет к праэпохам мира. Танцы нашего времени — вырождение древних храмовых танцев, через которые познавались глубочайшие мировые свершения". И снова он постоял около меня, как бы в ожидании, и снова я ничего не спросила. Я не понимала тогда, что слова Учителя всегда только намек, не затрагивающий свободу ученика. Чего он ждал, я поняла позднее, через 4 года, когда на вопрос одной ученицы он изложил основы эвритмии, нового искусства движения. Вопрос должен быть задан, тогда только он отвечал"[29].
Приходится горько пожалеть, что, Маргарита Васильевна дважды прошла мимо, не откликнулась на призыв Штейнера послужить проводником эвритмии в мир. В руках Марии Яковлевны эвритмия пошла по пути искусства. Марии Яковлевне [фон Сиверс] принадлежит огромная заслуга в том, что эвритмия вошла в антропософскую педагогику и медицину[30]. В руках педагогов и врачей она служит великому Общему Делу — осветлению душ. Но священнодействием, "священным танцем", предназначенным нашей эпохе, она не стала. А ведь именно об этом высочайшем назначении эвритмии говорили слова Штейнера, обращенные к Маргарите Васильевне. Мне же через нее были даны эти незабываемые минуты, о которых я могу сказать только перефразируя слова Зеленой Змеи (из гетевской Сказки), которые сама Маргарита Васильевна поставила эпиграфом к своим Воспоминаниям: "Я была в Храме, я видела священнодействие…"[31]. За это ей моя благодарность и глубокий поклон.
В ряду самых ранних и ближайших учеников Штейнера встает еще одно имя — Ольга Николаевна Анненкова. Ее престиж стоял очень высоко. Ведь именно ей Штейнер дал право "гаранта", т. е. право принимать в Общество. Кроме нее, таким правом обладал только Борис Павлович Григоров. (Вероятно, были и другие, например в Петербурге, но я говорю только что знаю о московской группе). Может быть потому, что ею был сделан перевод книги "Христианство как мистический факт и мистерии древности", для меня с ее именем связалась атмосфера мистерии, атмосфера "эзотерической школы", в которой она, как это было известно, участвовала в Дорнахе. Но в ней при этом был какой-то особый налет, которого не было у других, о которых было тоже известно, что они — участники этих особых эзотерических занятий Штейнера. Это был налет какой-то отделенности от окружающих. Голову она держала несколько склоненной, поэтому взгляд получался как бы исподлобья, неоткрытый. Может быть, ее связи с литературным миром — Бальмонт, Вячеслав Иванов, Волошин, вероятно и другие знакомства из того же круга, сообщили ей этот налет своеобразного снобизма. Собеседником она была интереснейшим, особенно в объяснениях древних легенд и мистерий в их оккультно-мистическом значении. В этой области, как видно, у нее были большие знания. Но в общем ее образ оставался для меня как бы "зашифрованным", но странным образом, без особого желания его "расшифровать". Я проходила мимо нее "сторонкой". Среди наших "старших" очень заметны были еще двое: Михаил Иванович Сизов и Трифон Георгиевич Трапезников[32] — оба "дорнахцы", участники Дорнахской стройки и Дорнахской "эзотерической школы" Штейнера. Внешностью оба очень "европейцы", но по внутреннему существу — противоположности. Михаил Иванович — с юности сподвижник А.Белого, еще со времен "аргонавтов", затем Мусагета. По образованию — естественник, а по склонности — знаток самой разнообразной оккультно-мистической литературы — печатной и сохраняемой в тайне. Так как "изучение" подобных вещей во многих случаях требует личного участия в тех или иных кругах, то ему случалось "бродить по тропинкам", оставляя на время магистраль антропософии, которую он однако никогда не упускал из своего кругозора. Маяком ему была — личность Штейнера, к которому он питал прямо-таки женственную нежность. Позднее я с ним ближе познакомилась и могла за этой некоторой зыбкостью его душевного облика почувствовать крепкий стержень духовного благородства и настоящей человечной доброты. Даром слова он не обладал, говорил медленно и как бы затрудненно. В его высказываниях мне часто многое оставалось непонятным. Он говорил как думал, не заботясь о популяризации своей мысли, а я тогда по своему уровню слишком далеко отстояла от глубины его эрудиции. Держался он очень просто и дружелюбно, но тем не менее на всем его облике лежала печать какой-то значительности, отнюдь не назойливой, но притягивающей внимание. Высокий, красивый, для женских сердец неотразимо обаятельный и сам к ним весьма и весьма чувствительный, он вместе с тем казался каким-то пришельцем издалека. Его легко можно было представить себе в торжественном одеянии жреца. Но и в самом обыкновенном пиджаке, входя в комнату, он вносил с собой атмосферу "инобытия", в котором чувствовалось нечто очень важное и немного загадочное.
Один человек, очень проницательный и хорошо его знавший, сказал как-то: "Михаил Иванович — прекрасный рыцарь, но вместо сердца у него сливочное масло". В устах этого человека слово рыцарь означало гораздо больше, чем простая историческая метафора. Оно означало высокую духовно-мистическую сущность, в духе, например, Парсифаля. И если в его глазах "сливочное масло" в сердце (большой порок с его точки зрения), тем не менее, не разрушало в нем "Парсифаля", то этому можно поверить.
Такое же впечатление значительности "инобытия" сопровождало и фигуру Трифона Георгиевича Трапезникова, но совсем по-иному. Тоже один из самых ранних учеников Штейнера, участник Дорнахской стройки. По специальности искусствовед, учился и получил звание в Мюнхене (его дипломная диссертация на немецком языке встретилась мне в архиве Веры Оскаровны; я отдала ее в библиотеку Музея изобразительных искусств им. Пушкина)[33]. Наружность и вся вообще манера держаться были примечательны. Среднего роста, двигавшийся и говоривший с каким-то неторопливым изяществом. Первое, что приходило на ум при виде него: "вот европеец, европеец с головы до ног"; европейская культура, казалось, просто источалась от него, и никакие валенки и немыслимые шапки (20-е годы!) этого погасить не могли.
Хочется привести здесь отзыв Фед. Степуна в его воспоминаниях "Бывшее и несбывшееся" (вышли в Нью-Йорке в 1956 г.):
"…Трифон Георгиевич Трапезников, талантливый историк искусств, нервный, тонкий, всегда изысканно одетый человек, с подлинно аристократической, несмотря на купеческое происхождение, внешностю. За эту внешность известный читалкинский остряк Борис Эммануил при каждой встрече неизменно называл его "Три-фон-Трапезников"".
И дальше, при описании вечера с танцами: "аристократический Три-фон-Трапезников не танцевал, т. е. не прыгал и не крутился. Под размеренно мелодичные звуки па-де-катр или миньон, он с неподражаемым старомодно-декадентским изяществом ритмически прогуливался по залу с самою изящною дамою вечера"[34].
