Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа
«Во всех подобных мифах, как это видно по другим таким же загадкам (Офир, Винета и т. п.), слышатся отзвуки истории, — заключает Генниг. — Думать, что у Платона дело обстоит иначе, нет никаких оснований. Вот почему можно считать раз навсегда установленным, что миф об Атлантиде взят не с ветра; за ним лежит какая-то несомненно-историческая действительность» (R. Hennig, Das Rätsel der Atlantis, «Meereskunde», В. XIV, 5, 5, 8).
XIВот одна невероятность лжи, географическая, а вот и другая, психологическая, едва ли не большая.
Мы узнаем от Крития, что Солон, если бы хотел и не был слишком занят политикой, мог бы сделаться великим поэтом, «не меньше Гомера и Гезиода». Кажется, еще в Египте, где слышал от жрецов сказание о войне Атлантиды с Афинами, он начал писать поэму, по собственноручной записи о слышанном, но не кончил и привез в Афины только черновой набросок, вместе с тою записью. «Она была у деда моего, Крития Старшего… Я зачитывался ею в детстве», — сообщает Критий или его устами Платон, должно быть, общее семейное предание, потому что Критий — дальний родственник Платона, по мачехе его, Периктионе, внучке Крития Старшего (Pl., Tim., 21, с; 26, с. — A. Rivaud, Platon, 1925, t. X, p. 130).
Если все это ложь и никакой Солоновой записи у Крития не было, то совершенно непонятно, зачем Платону лгать так ребячески-глупо: ведь стоило только афинянам полюбопытствовать, где поэма и запись об их величайшем древнем подвиге, чтобы узнать — всякая собака в Афинах знала Солона и обоих Критиев, — что ни поэмы, ни записи нет и что Платон — бесстыдный лжец. Если же поэма и запись действительно были, то значит, Солон что-то слышал от Саисских жрецов, достойное записи, и те что-то знали о какой-то неизвестной стране в Океане. А это и значит: за Атлантидой — история.
XIIТут-то, однако, и начинается трудность — отделить миф от истории, вынуть его из нее, как душу из тела, не убивая обоих. Но уж если кому-нибудь бороться с этой трудностью, то, казалось бы, нам, может быть, очень слабым в религии, но достаточно сильным в истории. Во всяком случае, игра стоит свеч: если Атлантида была, то вся история человечества озаряется новым светом.
XIIIКак же, однако, второе человечество могло забыть первое? Что значит это мертвое молчание истории? Почему голос Платона единственный? До него молчание, а после — только эхо его же голоса. Крантон, Прокл, Элиан, Тимаген, Диодор, Плиний, Страбон, Плутарх, Посидоний, — до темного варвара, византийского инока, Козьмы Индикопла, — все только повторяют или искажают Платона. «Атлантида упоминается им одним, да теми, кто его читал», — этот приговор одного из лучших знатоков вопроса как будто подтверждается каждый раз, при ближайшем рассмотрении источников (Gsell. Histoire ancienne de l’Afrique du Nord, I, 1913, p. 328).
Что это значит? Вот первый вопрос, приходящий в голову всем, кто ломает ее над загадкой Платона.
Мы увидим, что молчание истории, может быть, не такое мертвое, как это кажется. Но пусть даже мертвое; люди молчат, — говорят боги, звери, злаки, камни, воды — вся тварь: «Атлантида была».
XIVВнятны, однако, чуткому уху и человеческие шепоты.
Греческий историк Марцелл (Aethiopiaka), упоминаемый Проклом, комментатором «Тимея», сообщает, ссылаясь на древнейших историков, что во Внешнем Океане (Атлантике) находилось семь островов малых, посвященных Прозерпине (может быть, Канарский архипелаг), и три больших; один из них, в 1000 стадий длины, был посвящен богу Посейдону. «Жители этого острова сохранили, дошедшую до них от праотцов, память об Атлантиде, огромнейшем острове, существовавшем некогда в этих местах, господствовавшем, в течение многих веков, над всеми островами Внешнего Моря и посвященном также Посейдону» (R. Devigne. L’Atlantide, 1924, 23. — A. Rivaud, 248. — Ign. Donelly Atlantis, Deutsch von Schaumburg, 1911, S. 31).
Это сообщение древнее Платонова; следовательно, от него независимо и его подтверждает.
Тот же Прокл сообщает, что, через триста лет после Солона, александрийскому неоплатонику, Крантору (Krantor) Саисские жрецы показывали столбы с иероглифной историей об «Атлантиде» (Th. Moreux. L’Atlantide a-t-elle existé? 1924, p. 27). Это значит: Крантор видел то, о чем только слышал Солон.
В III–IV веке по Р. X., латинский поэт Авиен (Avienus) упоминает о «местечке», oppidum, Гаддир, в Северной Африке. «Càddir» по-финикийски значит «ограда», «крепость». К северу от Гибралтара, Геркулесовых Столпов, находится другая финикийская крепость того же имени, сообщает Авиен (Avienus. De ora maritima, vers. 266. — Poetae latin. Minores. Wendorf, p. 436). Имя одного из десяти Атлантских царей у Платона — Гадир (Gadeiros); близнец первого царя Атлантиды, Атласа, он получил во владение «Гадирскую область, epichôrion Gadeiron, на обращенном к Геркулесовым Столпам, конце Острова», — сообщает Платон (Pl., Krif., 114, b). Значит, имя «Гадир» взято им не с ветра: за мифом — история.
XVДревнефиникийский и преэллинский г. Тартесс (Tartessos) — библейский Фарсис (Tarschisch) — европейская столица бронзового века, — может быть, здесь-то он и родился, — средиземноморский рынок меди и серебра из богатейших Сиерра-Моренских рудников и касситеритского олова, столь драгоценного для сплава с медью, дающего бронзу, — Тартесс находился, как доказано новейшими раскопками, в устье Гвадалквивира, к северу от нынешнего Кадикса, древнего Гáдира, к северо-западу от Гибралтара.
Если Атлантида существовала, и Тартесс, как очень похоже на то, была Атлантскою гаванью, у Гибралтара, ворот Средиземного моря — великого Атлантического пути на Восток, то понятны и многозначительны слова Геродота: «Был путь из Фив египетских к Столпам Геркулесовым» (Herodot, II, 181), — слова, подтверждающие свидетельство Саисских жрецов у Платона: «Эта держава (Атлантида) владела Ливией (Северной Африкой) до пределов Египта» (Pl., Tim., 25, n). Снова и здесь, как уже столько раз, мы убеждаемся, что Геродот не «отец лгунов», по выражению еще недавних скептиков, а «отец Истории».
Понятно и то, откуда имя «Атласских» гор, на том же великом пути западных колонизаторов; и почему Гекатей и Геродот называют обитающих у подножья этих гор, полудиких кочевников, берберов, — «атлантами» (Herodot, IV, 184); понятно, что песчаное дно находившегося здесь же озера, Тритонис, внезапно обнаженное мировым катаклизмом — хлынувшей на Атлантиду, исполинскою волною, — образовало часть нынешней Сахары (Diod., III, 55, 4. — Berlioux, Les Atlantes, 1883, p. 39).
Все это и значит: нет дыма без огня — мифа без истории.
XVIПочему же все-таки в молчании слышатся только невнятные шепоты? На этот вопрос отвечает Платон или Саисский жрец, и если ответ не решает вопроса окончательно, то звучит опять не мифом, а историей.
«— О, Солон, Солон! вы, эллины, — вечные дети; нет старца в Элладе, — сказал один из жрецов.
— Что это значит? — спросил Солон.
— Все вы юны духом, — ответил жрец. — Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине» (Pl., Tim., 22, b).
Мог ли так говорить египтянин, хотя бы и Саисского века? Во всяком случае, удивительно, что так говорит Платон. Кажется, и мы, со всеми нашими бесконечно-бóльшими историческими знаниями, со всей нашей исторической критикой, глубже не заглядывали в душу Египта и Греции, в их вечной противоположности.
В самом деле, чудная и страшная способность забвения, как бы исторического беспамятства, обморока, — не одна ли из главных сил и слабостей греческого гения? Прошлого не любят, как бы не верят в него, спешат забыть, сделать историю мифом, слишком жгущий огонь ее — благоуханным облаком дыма; только настоящим живут, как дети, звери и боги. Райская свежесть их и, увы, быстрота увядания — не отсюда ли? Знают, что память — смертная тяжесть: помнить — значит страдать, умирать; жить — забывать.
Греки живут — забывают; египтяне помнят и все-таки живут; смертную тяжесть памяти несут, как легкое бремя; любят прошлое, потому что любят вечное; знают, что помнить — значит не только страдать, умирать, но и воскрешать, а забывать — не только жить самому, но и убивать других. Этою бесстрашною памятью египтяне сильнее и благочестивее греков.
Видеть все это со стороны, через две тысячи лет исторического опыта, нам теперь легко; но какой нужен был Платону острый взгляд на себя, какое смирение истории, чтобы так увидеть Грецию; и какой нужен был суд над собой, какая, уже в нашем смысле, «историческая критика», чтоб это понять и сказать.
XVIIГде же грекам помнить войну с атлантами, если и Троянской войны не помнят, как следует. Шлиманн, а не Гомер, открыл нам историческую Трою, Микены, Тиринф. Если бы не раскопки Эванса, мы все еще не знали бы, что Греция — только бледная тень Миносского Крита.
Крит и Атлантида провалились для греков в одну и ту же черную дыру беспамятства, Лету забвения.
XVIIIЧтобы это увидеть, Платону мало было исторического гения; нужно было и какое-то знание, которого, может быть, у нас уже нет.
