Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи
А весной 2002 года в казанском Раифском монастыре я, напротив, увидел совершенно счастливого человека. Это был пятилетний мальчик, подобранный монахами: он лежал на вокзале в коробке из-под обуви. Ну так вот, мы посмотрели друг другу в глаза, и этот счастливый Кирюша вздыхает и шепчет: «Хочешь, я тебе покажу самое дорогое, что у меня есть?». И показывает зимние сапожки, которые ему подарили монахи: первая в жизни вещь, ему подаренная! Причем он хохочет от счастья, ну и я с ним. Не в сапожках же дело, понимаете. Просто климат жизни в этом монастыре — он хороший. Там люди интересны друг другу и друг другу радостны.
Это же критерий душевного и духовного здоровья: уметь замечать доброе и быть благодарным за него.
Но войдите с видеокамерой в обычный наш храм и снимите полиелей в субботу вечером. Праздник. Хор гремит «хвалите имя Господне». Снимите лица прихожан, потом посмотрите эту запись без звука. Покажите эту картинку любому стороннему человеку (а лучше светскому психиатру) и спросите — чем, по-Вашему, занимаются эти люди? Радуются они, ликуют или же унывают и скорбят? Или попробуйте наложить туда другой звук, скажем, из мира Великого поста: «на реках Вавилонских тамо седахом и плакахом». В каком случае будет большее соответствие видеоряда и саунда?
Люди видт эту нашу показную нераствореную скорбь — и потому обходят наши храмы стороной. Мы в меньшинстве потому, что люди не хотят перенимать наши лица и наши глаза.
Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в национальном костюме, в церковном костюме (национальный костюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в XIX веке женщины одевали в храм самые яркие платья, то сегодня, напротив, черно-коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб сорокалетней давности и современную картину. Именно белых платочков очень мало. Темные цвета стали преобладающими. Верный знак перемены религиозной психологии.
Это означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа, не меньшая, чем демографическая или дикий рост абортов. Ушло радостное переживание народом своей веры. Это ли не катастрофа? «И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью…» (Втор. 28, 65; перевод с греческого[147]).
Так что же мы черпаем из нашей веры — скорбь или радость? Право-славящие мы или право-скулящие? Мне очень дорог такой рассказ из древнего патерика. Два молодых послушника пошли в город, там нагрешили, возвращаются в монастырь, и каются. Старцы определяют епитимью, каждого запирают в отдельной келье: кайтесь, молитесь. Через неделю открывают дверь первого монаха. Он выходит весь исхудавший, покрасневшие глаза, бледные щеки. Спрашивают его: «Что ты делал в эти дни?» «Я каялся и молил Господа простить мой грех». Старцы говорят: «хорошо» и открывают вторую келью. Второй монах выходит румяный, веселый. Спрашивают: «А ты что делал в эти дни?» — «Я молился и благодарил Бога за то, что Он простил мне мой грех». Старцы посовещались и сказали: «Оба пути равно хороши»[148].
Понимаете, это ведь вид духовной болезни, когда мы, слишком много помня о своих грехах, забываем о Боге. Это тоже идол — постоянная медитация о себе (пусть даже осудительная медитация на тему «какая я сволочь»). Да подожди, ведь ты к Богу молишься. Здесь нужно какое-то равновесие между тем и другим, между знанием своего греха и стремлением прочь от него — к Богу. Ведь не случайно в период Великого поста, в первые дни особенно, и в наших молитвах, и в наших храмах царит радостная атмосфера. Наш суточный круг молитв полон покаяния. Но вот начинается литургия — и покаяние оставляется за ее порогом. Все литургические молитвы — светлые: «Благослови, душе моя, Господа… Хвали, душе моя, Господа». Точно также осаживается покаяние в личных грехах накануне Страстной Седмицы и Пасхи. За неделю до Пасхи прекращается великопостная покаянная молитва Ефрема Сирина, отменяются земные поклоны. Теперь ты должен вспоминать уже не свое прошлое, а путь твоего Спасителя.
Радостопечалие (есть такое дивное церковно-славянское слово) — это и есть квинтэссенция православия. Радость без печали — это баптисты и харизматы, которых народ уже прозвал «халлилуями». Печаль без радости — это шизофрения. А православие не то и не другое. Православие — это радость со слезами на глазах. Люди не должны превращаться в какие-то мутные стеклышки, не способные отразить Свет Господа.
Вот что нужно прежде всего восстановить в нашей церковной жизни — чтобы не отпугивать детей. Нормальную православную жизнь. Такую жизнь, чтобы все остальные нам просто завидовали: «ну, почему они такие радостные?»… Я проповедую церковную контрреволюцию — возврат к серафимову православию, к православию радости.
И в семьях и в школах звучит один и тот же вопрос: как сделать, чтобы сын или дочь пришли в храм. А ответ очевиден: верьте так, живите сами так, чтобы ваши родные неверы вам завидовали. Чтобы на вашем примере видели, что вера — это крылья, повод для полета, а не горб за спиной, который давит к земле.
Представляете, у церковной бабушки вырос неверующий внук. И вот в воскресный полдень этот оболтус еле-еле — после трудовой дискотечной ночи — вытаскивает себя из постели. У него всё плохо: и сил нет, и голову мутит, и воспоминания о вчерашнем нерадостные, а мысли о недалеком понедельнике вообще самые мрачные… И тут вдруг распахивается дверь — и в дом влетает радостная бабушка, вернувшаяся с Литургии. Представляете его реакцию: «Слушай, ба, а куда это ты с утра пораньше смоталась? И вообще, признайся, блин, чем ты колешься, что такая радостная ходишь!».
А если мы будем угрюмничать — глазки в пол, все нельзя, «как батюшка благословит», «спаси вас Господи» — то конечно, люди будут уходить куда угодно мимо такого православия.
В общем, главное что должен требовать директор школы у кандидата на преподавание «Закона Божия» или «Основ православной культуры» — это не диплом из семинарии, а светлые, добрые и радостные глаза.
— Раз мы заговорили о школе, то как Вы относитесь к тому, что в наших школах сейчас какую-то нездоровую популярность приобрел так называемый «Хеллоуин»? Это ведь доходит до того, что и учителя, и директора принимают участие, потом все эти страшные костюмы, отрубленные головы, окровавленные стены…
— Да, это очень странно. Потому что когда приходишь в школу для того, чтобы рассказать о Рождестве или Пасхе, сразу начнут тебе читать лекцию о том, что «у нас школа многонациональная, дети разных вер, и поэтому не надо навязывать». Но как только речь идет о какой-то бесовщине, сразу забывается, что в этой школе христиане тоже еще встречаются. У нас свобода совести начинает рычать, когда встречает Православие, и умильно машет хвостиком перед каждой мерзостью.
— Как это влияет на детей, ведь это в духовном плане очень опасно.
— Конечно, опасно. Началось это давно, еще в советские годы, когда на утренники детей наряжали чертенками и ангелами. Вспомните, даже тогда как мало было ангелочков, и как много было бесенят. Казалось бы, советской власти должно быть одинаково, ведь и то, и другое — мракобесие и религиозность. Тем не менее, могли быть неприятности у того ребенка (и его родителей), который был одет ангелом, но не того ребенка, который был одет чертенком. Вот этот скрытый сатанинский подтекст советского атеизма выказывает себя сейчас более открыто.
Но главная проблема школы в другом. Учителя… Иногда, глядя, как они затаскивают детей на хэллоуин и на уроки секспросвета, хочется крикнуть: «Люди, бойтесь школы! Российское учительство сегодня — это наша национальная катастрофа!!!». Уровень невежественности и безнравственности у слишком многих наших учителей — невероятный. В начале 90-х, когда я встречался с учителями, было видно, что этих людей радует любая возможность узнать что-то новое. Они интересовались, что-то записывали, спрашивали литературу. В последние годы — совершенно апатичные глаза, зачастую педагоги жвачку не выпускают изо рта во время бесед. В школу идут сегодня не по призванию. Слишком часто учат детей те, кто после университета не смог найти другую работу. Уповать на нравственное творчество таких учителей не приходится.
И любви к России у них тоже нет. За триумфальным маршем Хэллоуина по российским школам стоит старый комплекс вечной неполноценности нашей полуобразованщины. Эта ее странная и всегдашняя готовность быть глиной, которая принимает форму любой подошвы, которая на нее наступила — лишь бы подошва была импортной. Дайте нам любого иностранца, и сразу у него будем учится всему. Ну как тут не вспомнить крик Чацкого: «Ах, если рождены мы все перенимать, Хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого у них незнанья иноземцев!».
