Арчибальд Кронин - Ключи Царства
— Он плохо стреляет, но сойдет как символ для поддержания неуклонного послушания моих весьма достойных доверия подчиненных, — сказал лейтенант с иронией.
Они вместе вышли в холодный серый день. С Улицы Украденных Часов они извлекли человек тридцать солдат и двинулись к битком набитым жилищам корзинщиков у реки. Здесь чума уже обосновалась с инстинктом навозной мухи. Эти прибрежные жилища — ярусы фанерных лачуг, лепящихся друг на друге по высокому илистому берегу — были как гнойники, полные грязи, паразитов и болезней. Фрэнсис увидел, что если немедленно не принять мер, то в этом скоплении людей зараза распространится с быстротой бушующего пожара.
Он сказал Шону, когда они выбирались, согнувшись пополам, из крайней лачуги:
— Мы должны найти какое-то помещение для больных.
Лейтенант подумал. Неожиданно для себя ему начинало нравиться их рискованное предприятие. Этот иностранный священник проявил большую смелость, низко склоняясь над больными, а Шон чрезвычайно восхищался смелостью.
— А мы реквизируем помещение имперского учетчика, — быстро ответил лейтенант. (Вот уже много месяцев Шон пребывал в состоянии яростной вражды к этому чиновнику, который заграбастал себе его долю соляного налога.) — Я уверен, что жилище моего отсутствующего друга можно превратить в прекрасный госпиталь.
Они немедленно направились туда. Это был большой, богато обставленный дом в лучшей части города. Шон вошел в него весьма просто — он взломал дверь. Фрэнсис с несколькими людьми остался там, чтобы приготовить все к приему больных, а лейтенант ушел с остальными. Вскоре на носилках стали прибывать первые больные. Кроватей не было, и носилки ставили рядами на полу, покрытом циновками.
В эту ночь, когда Фрэнсис, усталый после целого дня труда, поднимался в гору к миссии, он услышал сквозь слабую непрерывную музыку смерти дикие, пьяные крики и беспорядочную стрельбу. Позади него банды Вайчу грабили запертые магазины. Но вскоре город снова замолк, и в мертвенном лунном свете отец Чисхолм увидел, как бандиты, пришпоривая украденных пони, устремились потоком из Восточных ворот через долину. Он рад был тому, что они уходят.
Луна над вершиной холма вдруг затуманилась. Наконец начал идти снег. Когда Фрэнсис подошел к калитке в глиняном заборе, воздух стал живым и трепещущим. Мягкие сухие слепящие хлопья неслись, кружась, из темноты, они садились на глаза и на лоб, влетали в губы, как крошечные остии[47]. Снежный вихрь был таким густым и плотным, что через минуту земля была покрыта белым ковром. Он постоял у калитки в этой холодной белизне, терзаемый тревогой. Потом тихо позвал. Немедленно мать Мария-Вероника подошла к калитке, поднимая фонарь, от которого на снегу распахнулись яркие лучи. Отец Чисхолм спросил с замиранием сердца:
— Вы все здоровы?
— Да.
Он испытал такое облегчение, словно камень свалился у него с души. Фрэнсис вдруг почувствовал, как он устал и как голоден, — ведь за целый день у него не было ни крошки во рту. Некоторое время отец Чисхолм стоял молча, потом сказал:
— Мы организовали госпиталь в городе… это, конечно, не Бог весть что… но это лучшее, что мы могли сделать…
Он снова помолчал, ожидая, что она сама заговорит, ибо глубоко понимал трудность своего положения и огромность жертвы, о которой должен был просить.
— Если бы можно было обойтись здесь без одной из сестер, если бы кто-нибудь из них вызвался пойти… помочь ухаживать за больными… я был бы чрезвычайно благодарен.
Наступило молчание. Фрэнсис почти видел, как ее губы складываются, чтобы холодно ответить: «Вы сами приказали нам оставаться здесь. Вы ведь запретили нам выходить в город.»
Может быть, сквозь густую завесу снега Мария-Вероника разглядела его лицо — измученное, осунувшееся, с набрякшими веками… Может быть, выражение этого лица удержало ее, но она сказала просто:
— Я пойду.
Отец Чисхолм испытал огромное облегчение. Несмотря на ее неизменную враждебность к нему, мать Мария-Вероника была несравненно более ценной помощницей, чем Марта или Клотильда.
— Это значит, что вам придется перебраться туда. Закутайтесь потеплее и возьмите с собой все необходимое, — сказал он.
Через десять минут Фрэнсис взял ее саквояж, и они молча стали спускаться. Темные линии их следов на свежевыпавшем снегу шли далеко друг от друга.
На следующее утро шестнадцать из положенных к ним больных умерли, но поступило в три раза больше новых. Это была легочная чума с вирулентностью в десять раз сильнее самого сильного змеиного яда. Люди падали, словно сваленные ударом дубинки по голове, и зачастую умирали, не прожив и суток. Болезнь, казалось, свертывала их кровь и разлагала легкие. При кашле они извергались в виде тонкой белой мокроты, испещренной кровавыми жилками и кишащей смертоносными микробами. Нередко случалось, что на протяжении одного часа беззаботный смех человека застывал в страшный оскал мертвой маски.
Трем врачам Байтаня не удалось остановить эпидемию методом иглоукалывания. На второй же день они прекратили терзать своих пациентов и каждый, по своему усмотрению, находил более действенные методы лечения.
К концу недели город был прочесан из конца в конец. Волна паники смыла апатию людей. Южные выходы из города были забиты повозками, носилками, нагруженными сверх всякой меры мулами и истерически борющимися за возможность покинуть город людьми.
Становилось все холоднее. Великое уныние, казалось, лежало на измученной стране — и здесь, и далеко отсюда. Хотя в голове у Фрэнсиса все путалось от усталости и недостатка сна, он все же смутно понимал, что несчастье, свалившееся на Байтань, это только маленький акт великой трагедии.
Отец Чисхолм не получал никаких известий и не мог представить себе всей громадности бедствия: сотни тысяч миль были поражены чумой, полмиллиона мертвецов лежали под снегом, без погребения. Не мог он знать и того, что глаза всего цивилизованного мира были с сочувствием устремлены на Китай, что туда прибывали для борьбы с эпидемией экспедиции, спешно организованные в Америке и Англии.
Мучительное беспокойство и неизвестность усиливались с каждым днем. Все еще никаких известий не было от Иосифа. Вернется ли он? Сможет ли какая-нибудь помощь придти к ним из Сэньсяна? Десяток раз на дню Фрэнсис устало тащился к причалу в надежде увидеть плывущую вверх по реке лодку.
И вот в начале второй недели вдруг появился Иосиф. Он был истощен и измучен, но слабая улыбка удовлетворения светилась у него на лице. Каких только препятствий не пришлось ему преодолеть! Вся деревня бурлила, Сэньсян был просто местом пыток, миссия там опустошена болезнью. Но он добивался своего. Он отослал телеграммы и мужественно ожидал ответа, прячась в своей лодке, укрытой в заливе. Теперь вот у него есть письмо. Он достал его грязной дрожащей рукой. Да, еще! — доктор, который знает отца, старый верный друг отца прибудет на лодке с провизией и медикаментами.
Страшно волнуясь, с каким-то необычайным предчувствием, отец Чисхолм взял у Иосифа письмо, вскрыл его и прочел:
«Спасательная экспедиция лорда Лейтона.
Чжэкоу
Дорогой Фрэнсис! Вот уже пять недель, как я в Китае с экспедицией Лейтона. Ты не должен очень этому удивляться, если еще помнишь мои мальчишеские мечты о палубах океанских пароходов и далеких экзотических джунглях.
Честно говоря, я думал, что и сам забыл всю эту чепуху. Но когда начали искать добровольцев для этой спасательной экспедиции, я вдруг самому себе на удивление присоединился к ней. Этот нелепый порыв был вызван отнюдь не желанием стать национальным героем. Может быть, причиной этому было просто давно подавляемое отвращение к моей монотонной жизни в Тайнкасле, а может быть, если разрешишь быть откровенным, надежда, вполне реальная, увидеть тебя. Как бы там ни было, с тех пор как мы сюда приехали, я все стараюсь продвигаться к северу, пытаясь пробиться к твоей священной особе.
Твоя телеграмма из Нанкина была передана сюда в наш штаб, и я узнал о ней на следующий день, когда был в Хайчане. Я тут же спросил Лейтона, который, несмотря на свой титул, очень порядочный малый, нельзя ли мне отправиться на помощь тебе. Он дал согласие и даже позволил взять одну из немногих оставшихся паровых лодок. Я только что прибыл в Сэньсян и собираю здесь все необходимое. Я двинусь полным ходом вперед и прибуду, вероятно, всего на сутки позже твоего слуги. До тех пор побереги себя, пожалуйста. Все новости сообщу позже. Спешу.
Твой Уилли Таллох».
Впервые за много дней священник улыбнулся. Где-то глубоко внутри ему стало тепло. Он не был очень удивлен — так похоже это было на Уилли.
Фрэнсис просто почувствовал себя сильнее и крепче — так поддерживало его неожиданное счастье — приезд друга. Ему трудно было сдерживать свое оживление.
