Александр Борисов - Побелевшие нивы
Кстати сказать, среди людей нецерковных в наше время самым сильным доводом в пользу крещения младенцев является именно страх, что «в случае чего» его нельзя будет отпевать, в церкви. Это средневековое убеждение, согласно которому Церковь молится только о «своих» членах, не важно, живых или умерших, очевидно, также следует отменить как совершенно не соответствующее ни духу, ни букве Священного Писания. Вот что, например, пишет об этом апостол Павел в Послании к Тимофею, наставляя его в пастырском служении:
Итак, прежде всего прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте;
Ибо это хорошо и благоугодно Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины.
(I Тим. 2: 1–4)Между прочим, на ектений «Рцем вси… в прошении «о властях и воинстве» имеются слова именно этого отрывка.
То, что многие наши священники убеждены, что за всех живых некрещеных нельзя молиться, выглядит весьма странным, так как мы ведь молимся за каждой литургией «о властях и воинстве», среди которых, конечно же, есть некрещеные, и «об оглашенных», то есть только лишь готовящихся к крещению.
Автор, разумеется, понимает, что такого рода предложения о крещении и отпевании многими будут восприниматься либо как ересь, либо как утопия. Обвинение в ереси снимается близостью их, по существу, с практикой древней Церкви и со Словом Божьим. А утопичными эти предложения выглядят лишь на фоне нашей современной церковной жизни. Реформы, которые через 10—20—100 лет неизбежно произойдут, сделают возможными и эти нововведения. Самое главное — при осознании несовершенства имеющейся практики церковной жизни думать о том, что же было бы истинным. В этом случае будут происходить трансформация сознания и соответствующие изменения церковного «климата», которые сделают возможными и конкретные изменения в жизни Церкви.
Кроме того, такого рода преобразования не должны быть вводимы в приказном порядке сразу же по всем приходам. Возможно существование разных практик в разных приходах. Плюрализм в этом отношении совершенно не страшен, а, напротив, создаст естественный и постепенный переход от традиционной практики к более соответствующей как нашему времени, так и духу Евангелия.
БОГОСЛУЖЕБНЫЙ ЯЗЫК
Такой же плюрализм был бы крайне желателен и в отношении самого главного внешнего проявления жизни нашей Церкви — богослужения. Разумеется, здесь невозможно входить в детали того, что именно следовало бы изменить и заменить, это под силу лишь специальным комиссиям, которые могли бы создать на основании имеющихся наших богослужебных книг новые, с необходимыми изменениями и сокращениями. Главное же из радикальных изменений, необходимость которого с каждым десятилетием ощущается все острее, — это:
РУСИФИКАЦИЯ БОГОСЛУЖЕБНОГО ЯЗЫКА И ВВЕДЕНИЕ РУССКОГО ЯЗЫКА ПРИ ЧТЕНИИ ЗА БОГОСЛУЖЕНИЕМ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ
При этом следовало бы сохранить традиционное уставное богослужение на церковно–славянском языке, например, в монастырях и некоторых приходах и подворьях. Право на нововведения следовало бы предоставлять тем приходам, в которых клирики могли бы и желали бы их воспринять и соответствующим образом ориентировать прихожан. Отсутствие единообразия в этом отношении совершенно не страшно. Оно, напротив, соответствовало бы многообразию настроений наших верующих, принадлежащих к разным слоям и возрастным группам, но тем не менее объединенных в рамках единой Русской Православной Церкви. Основной принцип здесь — открытость всему здравому и соответствующему духу Евангелия. И никакого насилия или принуждения.
И еще. Нам непременно следует отказаться от извечного российского стремления к единообразию. Вспомним историю: или иосифляне, или нестяжатели; или московские пятиглавые храмы (насильственно вводимые Иваном Грозным), или тверские или новгородские местные архитектурные стили; или двуперстие, или трехперстие и т. д. Почему извечное российское «или–или»? Почему не признать, наконец, возможность «и—и». Понятно, что за этим страстным «или–или» стоит стремление отстоять истину, которая может быть только одна. Но ведь истина не в этих вещах. Истина — в Иисусе, а пути к Нему для разных людей могут различаться.
В Западной Церкви, например, существует не один–единственный монастырский устав, а множество монашеских орденов с разными уставами и задачами. В Английской Церкви существуют, например, три течения: «высокая» Церковь, тяготеющая к католицизму, «низкая» Церковь, ориентированная на протестантизм, и «Оксфордское движение» (близкое к «высокой» Церкви), включающее в основном образованные университетские круги. Между этими тремя течениями неизбежно имеют место и дискуссии, и некоторые трения, но они сохраняются в рамках одной Английской Церкви (Church of England). Почему же в рамках одной Русской Православной Церкви не могло бы существовать несколько течений, единых в главном (догматы, подчинение московскому патриарху и др.) и разнящихся в том, что в конце концов, говоря современным языком, является богословской «надстройкой» (богослужебный язык, новые чинопоследования и т. п.)?
«СИЕ ТВОРИТЕ В МОЕ ВОСПОМИНАНИЕ»
Таинство Покаяния и таинство Евхаристии это то главное, чем живет каждый христианин, член Церкви. Здесь также имеется немало такого, что нуждается в пересмотре, поскольку сложившаяся практика далеко не безупречна.
1. Как уже говорилось во 2–й главе, далеко не все пастыри имеют необходимый духовный опыт для того, чтобы принимать исповедь. Быть может, следует возродить практику, еще имевшую место в прошлом веке, при которой право исповеди в храме давалось не всем священникам, а лишь наиболее опытным в духовном отношении.
Следовало бы обдумать вопрос о целесообразности введения у нас исповедален по типу католических — небольших кабинок, где священник сидит, а исповедающийся стоит на коленях на специальной подставке или тоже сидит во время исповеди, а на колени, встает для разрешительной молитвы. Это, кроме прочего, позволило бы исповедующимся быть собранней и откровенней, так как при настоящем положении ожидающие своей очереди вольно или невольно становятся свидетелями беседы с очередным исповедующимся, так что исповедь из тайной становится явной.
2. Что–то, по–видимому, должно быть изменено и в самой, «духовной тональности» проведения исповеди в наших храмах. В настоящее время приходящий на исповедь оказывается как бы «между Сциллой и Харибдой». С одной стороны, он обязательно должен признать себя в чем–то грешным, пусть хотя бы в самых обыденных грехах: осуждал, гневался и т. п. С другой стороны, в этом он уже каялся, скажем, неделю или месяц назад. Получается: не согрешить — нельзя в принципе, а согрешишь — плохо, так как,, выходит, духовно стоишь на месте. Приходится мучительно думать: «В чем бы таком покаяться, чтобы это не было простым повторением одного и того же?».
Казалось бы, ясно, что чисто негативная борьба со злом всегда малоэффективна. Религия, которая будет состоять из; одних запретов: «это — грех, это — нельзя, это — запрещено», словом, что ни ступил, то согрешил, — такая религия будет недейственной в борьбе за человека, против разрушающего действия греха. Вспомним притчу о незанятом выметенном доме (Мф. 12, 43–45), когда нечистый дух возвращается, «и бывает для человека того последнее хуже первого».
Заметим также, что нигде в Евангелиях Иисус не обличает людей в самых обычных, так сказать, «бытовых» грехах. Иисус нигде не говорит, что Он пришел для того, чтобы обличить грешников, но говорит: пришел для того, чтобы призвать грешников к покаянию, обращению. Вспомним эпизод с Закхеем (сборщик налогов,, известный своей нечестностью и скупостью. — А. Б). (Лк. 19,1–10). Не надо много фантазии, чтобы представить, сколько обличений услышал бы Закхей, приди он на исповедь к нашему православному батюшке. Иисус же, как мы знаем, ни одним словом не упрекнул этого человека, но вызвал глубокое покаяние в его. душе, сказав только, что «сегодня Мне надобно быть у тебя в доме».
Быть может, следует на общей исповеди говорить о том, что да, мы действительно грешники, и не потому, что мы согрешили, а грешники по самой своей природе. И эту нашу природу мы призваны распять на Кресте Христовом, чтобы воскреснуть вместе с ним и жить не по плоти, а по духу. То, что мы грешники, — это не только вина, но это и величайшая беда наша. Но Иисус все равно любит нас и зовет нас к себе такими, какие мы есть, — «Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее». И лучше мы можем стать, лишь придя к Нему, чтобы Он сделал нас другими, так как нам самим это просто не под силу. (Как странно бывает слышать призывы с амвона о необходимости «собрать всю свою волю и не делать зла, но делать добро»). Если бы проблема зла решалась таким образом, то «тогда Христос напрасно умер». Вероятно, следует подумать еще и над тем, чтобы те, кто часто причащается и не имеет на совести тяжелых, нераскаянных грехов, могли бы подходить к причастию без исповеди. Быть может, в таких случаях достаточно, чтобы человек углубленно помолился накануне дома. Особенно это было бы желательно в дни больших праздников, когда из–за трудностей с исповедью причастие становится как бы исключением, а между тем именно в праздники оно должно бы стать правилом для всех. Здесь нет принципиальной невозможности. Ведь сами священнослужители причащаются без исповеди, и это не вследствие их особой «святости» или «безгрешности», а просто сохранившаяся древняя практика.
