Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
— Да я вообще-то… Вот вы верите? — обращается он вдруг к женщине и тут же продолжает со скептической гримасой, не дождавшись ответа: — Да и я не верю. Никогда не верил и сейчас не верю… Но вот — надо же… Представляете… не болел никогда, а тут такое! — инфаркт и инсульт вдогонку. Все сразу. Представляете?! Нет, ну понятно… Работу потерял, переживал, не спал ночами… Но все же. За что мне?! Я ведь безгрешный. Ну нет у меня грехов, и все. Не пил, не курил никогда, и вдруг такое! За что?! — он в искреннем недоумении. — Не знаю… схожу к этому, как его… батюшке! Да, к батюшке схожу, может, вылечит?..
Служба закончилась, люди подходят, присоединяются, и толпа растет, громоздится, колышется. Дети кричат, бесноватые воют, шум, галдеж стоит непрерывный, и все дожидаются, ждут с нетерпением старца. А он уже четыре часа на ногах, по-человечески: слабый больной старик, которого попросили затащить на гору мешок с камнями. И он по смирению своему тащит, едва живой, а тут к нему прорываются, лезут настырно… да вот такие же точно, как я:
— Батюшка, мне соседка «поробыла», шо делать?
— Батюшка, а правда, что скоро конец света?
— Батюшка, а чего это вы без очереди пропускаете — вон ту, в косынке зеленой?
И так далее и тому подобное, с людьми, с их невежеством, суетой, болью, бедами неразрешимыми, тяжкими один на один, и сейчас придет сюда… опять слушать и отвечать, да не что попало, а то… единственно верное, главное, что нужно ответить, чего ждут! Боже мой, как же ему должно быть тяжело! Я полчаса просто стою в толпе и уже ошалел, а как же он выдерживает это все?! Благодать укрепляет, конечно, но по-человечески, наверное, очень и очень трудно.
Но вот оживление, все оглядываются, проходит шумок: «Идет!». Батюшка идет… отец Иона.
И он проходит, смиренно склонив голову; взгляд не выражает ничего человеческого… терпение одно, безграничное терпение, а за ним — тишина, но не немая — глаголющая, живая, готовая в любой момент разрешиться словом.
Толпа расступается, отворяется дверь, и батюшка исчезает там, внутри. За ним протискивается, близоруко щурясь, молодой рыжебородый священник в бархатной бордовой скуфейке. Его не пускают поначалу. Но матушка-прислужница — высокая, в черной косынке и в очках — почти вырывает его у толпы:
— Да что же это… Батюшка благословил, вы что, не понимаете?.. Пропустите. Вот искушение…
Мужик «с инфарктом»:
— Э-э… и здесь свои… без очереди… Ну, давай, давай… Какой же из него поп выйдет? Лезет тоже… без очереди. А вон, смотри, смотри, еще двое… Туда же…
Это двух военных пригласили к батюшке. Очень долго больше никого не пропускают, только мальчонку лет десяти, как через заросли, протянув руку, перетягивает в келейку священник. Толпа бурлит, возмущается.
— Да что же это за народ сегодня такой? — изумляется прислужница и напирает грудью. — Я в третий раз прошу: отойдите же все от ограды, ну разве так можно?!
Но никто не желает терять свое место, слышны возмущенные возгласы, и вот уже завязывается перебранка. И вдруг женщина благообразного вида, стоящая рядом со мной, выгибается вся, пальцы на руках у нее скрючиваются, и я слышу, как из груди у нее вырывается хриплый нечеловеческий хохот:
— Ха — ха-ха-ха… А кто это там ругается? О-ох, хорошо! Давайте, давайте, глотки поперегрызайте друг другу!!! — голос отвратительный, грубый — бес.
Люди крестятся, повторяют в голос: «Господи, помилуй!».
Мальчик — сын женщины — спокойно и грустно крестит ее спину, и женщина каким-то болезненным, судорожным усилием, словно сбросив с себя непосильное бремя, преображается и начинает сама молиться со слезами.
На лице у нее непередаваемая мука. Сын рядом, поддерживает мать. И я думаю: вот любовь; эти люди не только не потеряют, но еще и приобретут через свои страдания.
— А я так думаю, — комментирует «инфарктник», — это от головы все. Болезнь и все. Какие там бесы, повыдумывают тоже… — он ухмыляется криво.
Я смотрю на него пристально и думаю: «Нет, здесь не то. Здесь не так все просто. Не пришел бы ты сюда, мил-человек, если бы Господь тебя не привел. Постой, постой… Каким-то ты еще выйдешь от старца!».
По маленькому палисадничку бродят люди, вытаптывают насаженные любовно зеленые стрелки гиацинтов. Кто-то не выдерживает:
— Женщина, ну что же вы, разве не видите — ведь засажено здесь, куда же вы лезете?!
На лице смущение, но ноги уже не слушаются, тащат сами куда хотят. Низкий железный заборчик выкрашен зеленой краской, некоторые зубья загнуты внутрь, и думается: специально загнули, или вот так же — ахнула, навалилась толпа и смяла.
Подходит священник, осматривается озабоченно, видно, прикидывает: есть ли смысл становиться, успеет ли батюшка принять всех до вечера?
«Инфарктник» обращается к нему весело:
— Э, отец, взял бы на себя половину, а! — он чуть не подмигивает батюшке.
Тот смотрит на него с недоумением.
— А то еще — вот, опять… Смотри, учись — без очереди лезут, а? Ты смотри, отец, что делается! А ты бесов, бесов в них всели! — мужик хохочет, придя в восторг от своей «остроумной» выдумки.
Тут уже женщина, стоящая у него за спиной, не выдерживает:
— Эй, дядя! Ты соображаешь, что говоришь?
— А что, что такое? — изумляется мужик.
— Батюшка выгоняет бесов, а ты… чтобы вселили… Ну есть у тебя ум, скажи?
Понял мужик, или лень было ругаться, но замолчал.
Матушка требует тишины: начинается молитва. Отец Иона молится там — в келье. Ничего не слышно, но время от времени послушница выкрикивает: «Имена!». И все повторяют вразнобой имена, свои и близких: Степан! Акулина! Андрей!.. Бесноватые хором, истошно начинают кричать; душу охватывает какое-то жуткое оцепенение. Невольно думаешь: а вдруг и я вот так же сейчас… кто знает? Господи, не попусти… сохрани и помилуй! Молитва продолжается, и вдруг в какой-то момент я чувствую прилив благодатного, сладостного умиления: словно я встретился с батюшкой, и он принял, обнял меня всего со скорбями и грехами моими… Слезы текут у меня из глаз непроизвольно и капают на куртку, на землю. Потом так же внезапно это необыкновенное, умильное состояние проходит.
Холодно. Невыносимо зябко и холодно. Коченеют пальцы, немеет лицо, затекают от долгого стояния ноги, и все тело точно деревенеет. И снова в который раз думаешь: «Боже мой! А как же батюшка, как он это все выдерживает? И так изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом… Укрепи его, Господи!».
— Ну, вчера такого не было, — вплетается в мои мысли женщина. — Я в полчетвертого приехала — здесь человек двадцать было, не больше. За сорок минут батюшка всех принял. Честное слово.
На огромный платан слетается стая грачей и галдит, балабонит беспорядочно над головой, точно обсуждая что-то. Через десять минут так же внезапно, как появились, они срываются с места и исчезают. Флегматичный кот, игнорируя интересы толпы, пробирается куда-то по своим делам. И все же видно: уши прижаты, настороже, если что — рванет и он. Чувствует, какой напряженностью дышит воздух.
С семи утра до четырех вечера принимает батюшка. Я смотрю на часы. Скоро час дня. Отец Иона уже шесть часов на ногах… Судя по тому, с какой скоростью тает толпа, — до меня очередь не дойдет. Что же делать? Неужели оставаться на ночь… Нет, точно не дойдет очередь.
Оттуда, изнутри, теплом веет, светом тихим свечным, ладанный дух утешительный доносится иногда, и, сам того не ожидая, вздохнешь: «Ну ничего… Слава Богу за все…».
Пускают по три человека, не больше.
— А как батюшка принимает? — спрашивает кто-то.
— Ну как… Помазывает, а люди в это время задают вопросы, спрашивают о своем и получают ответ. Беседуют с батюшкой.
— А эти… пол-ков-ники все еще там? — встрепенувшись вдруг, вопрошает мужик.
— Да не выходили еще.
— Смотри ты… армию развалили, а туда же… лезут.
Начинает накрапывать дождик, и сыплет, сыплет мелкий, надоедливый за шиворот, ложится изморосью на лица. Холодно, губы едва шевелятся, когда пытаешься говорить.
Подходит, вклинивается в толпу монах с добрым простым лицом:
— Иконочки вот, приобретайте… В дорогу. Складываются. Есть по рублю, а вот эти по два пятьдесят, а есть еще молитва Серафима Саровского, правило, может, слышал кто?
— Да не только слышали, но и знаем, не надо нам, — отзывается кто-то раздраженно.
— Ну, не надо так не надо, — смиренно соглашается монах. — Вы только не беспокойтесь, молитесь — молитва во всем помогает.
Мне понравился монах, и я решил взять у него иконку, но когда я обратился к нему, то сам не узнал своего голоса — таким он оказался диким, глухим и сиплым — уши-то заложило. Я через силу, сам себе чужой, объяснил, что мне нужно, и монах продал мне иконку за два пятьдесят. Я протянул пятерку. Монах вытащил одну гривну, потом другую и огорченно заметил, что сдачи у него больше нет.
— Ну и не надо больше, — говорю я.
Он смотрит на меня непонимающе:
