Григорий Нисский - Избранные творения
Человеческий род оцепенел некогда от мраза идолослужения, когда удободвижное человеческое естество преложилось в неподвижное естество чтилищь. Ибо сказано: подобни им да будут творящии я и вси надеющиися на ня (Псал. 134, 18). Сему и следовало произойти. Ибо как возводящие взор к истинному Божеству приемлют в себя черты, свойственныя естеству Божественному; так внимающий суете идолов претворяется в тоже, что у него пред глазами, из человека делаясь камнем. Итак, поелику, окаменев оть служения идолам, неподвижно было к лучшему естество, оцепеневшее от мраза идолопоклонства; то по сему самому в лютую зиму сию возсиявает солнце правды и производит весну; когда полуденный ветр разрешает таковое оцепенение, и вместе с возсиянием солнечных лучей согревает все освещаемое ими, чтобы и окаменевший от мраза человек, как скоро разгорячится духом, и согреть будет лучем Слова, снова соделался водою, текущею в жизнь вечную. Ибо сказано: дхнет дух Его, и потекут воды (Псал. 147, 7), по обращении камня во езера водная и несекомаго во источники водныя (Псал. 113, 8); о чем открытее взывал иудеям Креститель, говоря, что камни сии будуть воздвигнуты, и соделаются чадами Патриарху, уподобляясь ему добродетелию (Матф. 3, 9).
Итак, вот что слышить от Слова Церковь, в пророческия оконца и сквозь законныя мрежи приемля луч истины, когда стояла еще преобразовательная стена учения, разумею закон, дающий сень грядущих благ, но не указующий самаго образа вещей (Евр. 10, 1). Позади сей–то стены стояла истина, тесно связанная с прообразом, сперва чрез Пророков озарявшая Церковь Словом, а потом явлением Евангелия разсеявшая всякое подобное тени представление прообраза, при чем средостение разорено, внутренний же воздух в доме соединился с эфирным светом, так что нет более потребности в освещении чрез оконца, когда сам истинный свет евангельскими лучами просвещает все внутреннее. Посему–то Слово, воставляющее низверженныя (Псал. 144, 15), в проводники света взывает Церкви, говоря: востань от падения, поползнувшаяся в срамоту греха, потерпевшая запинание от змия, падшая на землю, и пребывающая в падении преслушания, востань. Даже недостаточно тебе быть востановленною только от падения, — продолжает слово, — но и прииди, преспеянием в добре совершая течение добродетели. Сие дознали мы и на разслабленном. Слово не воставляет только сие бремя одра, но и повелевает ему ходить; при чем, кажется мне, перехождением с места на место Писание означает поступление к лучшему и возрастание в оном.
Посему Жених говорит: востани, и прииди. Какая сила в повелении! Глас Божий подлинно есть глас силы, как говорит псалмопение: се даст глас свой, глас силы (Псал. 67, 34); и: Той рече, и быша, Той повеле, и создашася (Псал. 32, 9). Вот и теперь сказал лежащей: востани, и еще: прииди и повеление немедленно исполняется на деле. Ибо невеста вместе и приемлет в себя силу Слова, и востает на ноги, и предстоит и делается ближнею свету, как засвидетельствовано Самим Словом, давшим сие приказание; ибо так говорит: востани, прииди ближняя Моя, добрая Моя, голубице Моя (Песн. 2, 10). Что за порядок в слове! Как одно соединено тесно с другим! Как связно, как бы в цепи какой, сохраняется последовательность понятий! Слышит невеста повеление, укрепляется в силах от этого слова и востает, проходит, приближается, делается доброю, именуется голубицей. Ибо возможно ли прекрасный образ увидеть в зеркале, в котором не бывало изображения какого–либо прекраснаго лица? Посему и зеркало естества человеческаго не прежде стало прекрасно, но уже после того, как приблизилось к прекрасному, отразило в себе образ Божественной красоты. Как имело оно в себе вид змия, пока лежало на земле, и на него взирало; так, подобно сему, поелику востало, лицем к лицу стоит с добром, а порок оставило позади себя; то, на что взирает, образ того и приемлет на себя. Взирает же на первообразную красоту, а красота — голубица. Приблизившись чрез это к свету, делается светом, во свете же отражается прекрасный образ голубицы, разумею ту голубицу, образ которой известил о присутствии Святаго Духа.
Так Слово, подав глас невесте, и как ближнюю, наименовав ее доброю, а за доброту назвав голубицею, продолжает и последующую речь, сказав, что не владычествует более унылость душевной зимы, потому что мраз не противостоит лучу. Се, — говорит Слово, — зима прейде, дожд отиде, отиде себе (Песн. 2, 11). Многоименным делаеть зло, придавая ему наименования по различиям действий. Одно и то же и зима, и дождь, и капли, но в отдельности каждым из сих именований означается одно какое–либо в особенности искушение. Зимою, что зеленело, вянет, краса дерев, естественно украшающихся листьями, опадает с ветвей и смешивается с землею, умолкает сладкопение голосистых птиц, предается бегству соловей, немеет ласточка, чуждается гнезда горлица, все уподобляется унылости смерти, мертвеет отпрыск, умирает зелень, и как кости, с которых снята плоть, так ветви, обнаженныя от листьев, делаются неприятным зрелищем вместо того благообразия, какое ветвям доставляли зеленые отпрыски. Что же скажет иный о бедствиях на море, бывающих зимою? Как оно, вращаясь и воздымаясь из глубин, уподобляется буграм и горам, прямо вверх подымая водяную вершину? Как подобно неприятелю устремляется на сушу, несется из берегов, непрерывными ударами волн, как приражениями военных орудий, потрясая землю? Но все сии и подобныя сим зимния невзгоды представляй себе в иносказательном значении. Что значит отцветающее и увядающее зимою? Что — падающее с вершин и разрешающееся в землю? Что — умолкающий голос певчих птиц? Что — ревущее водами море? Что идущий при этом дождь? Что — дождевыя капли? Как дождь отходит себе? Ибо всем этим загадочное изображение таковой зимы означает нечто одушевленное и произвольное.
Хотя слово наше и не станет объяснять сего по порядку, но слушающему, может быть, явен смысл, заключающийся в каждом изречении. Так, например, естество человеческое цвело первоначально, пока было в раю, напаяемое водою онаго источника, и зеленело, когда вместо листьев украшал его стебль безсмертия. Но поелику зима преслушания изсушила корень; то цвет опал, и разложился в землю, человек утратил лепоту безсмертия, по охлаждении любви к Богу от умножившихся беззаконий изсохла зелень добродетелей; а отсего сопротивными духами воздвигнуто в нас множество различных страстей, от которых постигают душу гибельныя крушения. Но вот пришел Сотворивший весну душ наших, Который запретил лукавому духу, воздвигшему некогда море, а ветрам и морю сказал: молчи, престани (Марк. 4, 3. 9); и все пришло в тишину и благоведрие, все снова начинает разцветать, и наше естество украшается свойственными ему цветами. Цветы же жизни нашей суть добродетели, которыя ныне цветут, плод же свой приносят во время свое. Потому говорит Слово: зима прейде, дождь отиде, отиде себе: цвети явишася на земли, время обрезания приспе (Песн. 2, 11–12). Видишь, — говорит, — луг, цветущий добродетелями? Видишь целомудрие — этот белый и благовонный крин? Видишь стыдливость — эту розу? Видишь эту фиалку — Христово благоухание? Почему же не соплетаешь из них венца? Теперь время, в которое собравшему надлежит украситься плетением таковых венцев, время обрезания приспе. О сем свидетельствует тебе глас горлицы, то есть, глас вопиющаго в пустыни (Марк. 1, 3); ибо горлица эта — Иоанн, этот предтеча светлой весны, указующий людям прекрасные цветы добродетели и предлагающий их намеревающимся стать собирателями цветов; потому что указывал на Цвет от кореня Иессеева, на Агнца Божия, вземлющаго грех мира, и внушал покаяние в худых делах и добродетельное житие.
Ибо продолжаеть Слово: глас горлицы слышан в земли нашей (Песн. 2, 12), землею, может быть, именует осуждаемых за порочную жизнь, какими Евангелие представляет мытарей и блудниц. Ими услышано было Иоанново слово, когда прочие не принимали проповеди. А сказанное о смокве, что изнесе цвет свой (Песн. 2, 13), будем разуметь так: смоква от действия на нее теплоты весьма сильно втягивает в себя влагу из глубины, и как скоро в сердцевине ея скопляется много сырости, при переваривании соков, происходящем в растении, естество по необходимости извергает из ветвей, что в соках было негоднаго и земленистаго; и делает это многократно, чтобы подлинный и питательный плод дать от себя в надлежащее время чистым от неполезнаго качества. Сие же вместо сладкаго и совершеннаго плода, в виде плода также производимое смоквою, называется цветом (ὄλυνϑος), который хотя и сам может со временем стать снедным для желающих, однако–же — не плод, а служит только предначатием плода. Посему, кто увидит это, тот, конечно, собирает уже почти плоды; потому что цвет, о котором сказано, что изнесе его смоковница, служит знаком годных в снедь смокв.
