Евгения Герцык - Воспоминания
Завтра мы, Бог даст, выедем, наконец, в деревню. В этом году мы будем жить вчетвером:
Ольга Ник‹олаевна›, Машенька, Зинаида Михайловна и я в Братовщине по Ярославской дороге, рядом с Н.В.Холодовской. Все мы очень измучились за зиму и мечтаем об отдыхе. Машенька все такая же хорошая, ясная, но очень усталая.
Родная моя! Недавно была у нас Алла Алекс‹андровна› Грамматикова [204], и мы с ней целый вечер проговорили о Судаке. Неужели мне так и не придется ещё разок посидеть на полынной горке с тобою?! [205] Нежно тебя люблю и о Судаке не могу вспомнить без умиления. Сердечный мой привет всем твоим. Дай Вам Бог побольше здоровья и сил!
Целую тебя нежно.
Твоя София.
Ольга Ник‹олаевна› сердечно кланяется.
[На полях:] Пиши на городской адрес: я буду приезжать в Москву. Посылаю пока 4 стихотворения, – те, что мне милее других [206]. Напиши о них. Почему ты находишь, что я «лукаво» говорю о «рае»? [207]
[Приложены стихи:]
* * *
И вот расстались у ворот…
Пусть будет как завещано, -
Сегодня птица гнезд не вьет
И девка косу не плетет.
Сегодня Благовещенье.
Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу, -
Друг друга отпустили мы.
25.III-1.IV.1926 г.
* * *
И распахнулся занавес,
И я смотрю, смотрю
На первый снег, на заново
Расцветшую зарю,
На розовое облако,
На голубую тень,
На этот, в новом облике
Похорошевший день…
Стеклянным колокольчиком
Звенит лесная тишь, -
И ты в лесу игольчатом
Притихшая стоишь.
12.V.1926r.
* * *
Папироса за папиросой.
Заседаем, решаем, судим.
Целый вечер, рыжеволосая,
Вся в дыму я мерещусь людям.
А другая блуждает в пустыне…
Свет несказанно-синий!
Каждым листочком, грустные
Вздрагивают осины.
Расступаются сонные своды,
Открывается ясная пасека-
«Падчерицы мои! Пасынки!…»
Вздыхает природа.
25.V.1926 г.
* * *
Под зеркалом небесным
Скользит ночная тень,
И на скале отвесной
Задумался олень -
О полуночном рае,
О голубых снегах…
И в небо упирает
Высокие рога.
Дивится отраженью
Завороженный взгляд:
Вверху – рога оленьи
Созвездием горят.
29. V. 1926 г.
5.X.1926 г.
Дорогая моя Женечка!
Знаю, как трудно тебе жилось этим летом, и поэтому особенно дорожу каждой твоей строчкой. Мы можем почти совсем не писать друг другу и все-таки и я и ты – мы уверены, что где-то, в самой глубине, помним друг друга.
Обо всем внешнем писать не хочется, – и у тебя и у меня, и у всех вокруг то, что называется жизнию, очень безнадежно. Важно, единственно важно то, что уцелело и продолжает каким-то чудом расти, наперекор всему внешнему. Вот этим хочется делиться с близкими. Бесконечно радуюсь предстоящей встрече с тобою. А пока посылаю тебе новые стихи [208].
Машенька спокойная и светлая. Я часто срываюсь, и опять карабкаюсь вверх. Bероятно, так будет до самой последней минуты.
Евгению Антоновну и Любовь Александровну благодарю за поздравления [209] и шлю им сердечный привет.
Тебя нежно целую.
Твоя София.
P.S. Ольга Ник‹олаевна› кланяется тебе. Она за лето не отдохнула и опять завалена работой. В общем, у всех какая-то окончательная, непоправимая усталость, и жить очень грустно.
[На обороте листа:]
* * *
За стеною бормотанье,
Полуночный разговор…
Тихо звуковым сияньем
Наполняется простор.
Это в небо дверь открыли, -
Оттого так мир затих.
Над пустыней тень от крыльев
Невозможно золотых.
И, прозрачная, как воздух,
Едкой свежестью дыша,
Не во мне уже, а возле
Дышишь ты, моя душа.
Миг – и оборвется привязь,
И взлетишь над мглой полей,
Не страшась и не противясь
Дивной легкости своей.
[18.IX.1926 г.]
* * *
Все отдаленнее, все тише,
Как погребенная в снегу,
Твой зов беспомощный я слышу
И отозваться не могу.
Но ты не плачь, но ты не сетуй,
Не отпевай свою любовь,
Не знаю где, мой друг, но где-то
Мы встретимся с тобою вновь.
И в тихий час, когда на землю
Нахлынет сумрак голубой,
Быть может, гостьей иноземной
Приду я побродить с тобой
И загрущу о жизни здешней,
И вспомнить не смогу без слез
И этот домик и скворешню
В умильной проседи берез.
[21.IX.1926 г.]
23.VII.1927 г.
с.Халепье
Дорогая Женечка!
Знаю, что на этот раз пропустила все сроки, и молчание мое, в ответ на твои 2 письма совершенно отвратительно, – и тем не менее написать настоящего письма не могу
Вот уже 1 1/2 месяца как мы отдыхаем. Мой отдых покамест выражается в том, что нервное напряжение, которым я, очевидно, держалась в Москве, кончилось, и повыползла из меня всякая, сдерживаемая до этих пор волей, хворь. Так, весьма странно и неприятно выражается пока моя поправка. Хочу надеяться, что это в порядке вещей и что по приезде в Москву все-таки окажется, что я набралась здесь сил и здоровья и могу быть работоспособным человеком.
Жизнь наша здесь и весь здешний быт – чистейший анахронизм: до такой степени все мирно и медлительно. Думаю, что лучшего места для отдыха не сыскать. Несмотря на вещественные доказательства гражданской войны (которая на Украине была особенно ужасна) – на обгорелые сады и мазанки – не верится, что в этом краю была революция. И как после этого темпа мы снова окунемся в московский водоворот – не могу себе представить!
Напиши о себе и о внутренних своих событиях. Внешние, я знаю, все те же. У всех у нас так же безысходно: безденежье, безработица – и трудно, трудно до тошноты!
Здесь не написала ни одной строки. Посылаю тебе одно из последних московских стихотворений [210]. Об издании нового сборника бросила думать: не время сейчас таким стихам.
Ольга Николаевна шлет сердечный привет. Машенька сама напишет тебе.
Целую тебя нежно и жду вестей.
Твоя София.
Адрес: Почтовое Отделение М. Триполья, Киевского округа. Село Халепье, Ленинская ул., дом 13. Г.Остапенко. Мне.
[На обороте листа:]
Мне снилось: я бреду впотьмах,
И к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг – огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.
Вхожу. Сажусь. И ни один
Не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
Вино неторопливо цедит.
Он на меня наводит взор,
– Зрачок его кошачий сужен, -
Я говорю ему в упор:
«Хозяин! Что у вас на ужин?»
Мой голос переходит в крик,
Но, видно, он совсем не слышен:
И бровью не повел старик,
Зевнул в ответ и за дверь вышел.
И страшно мне. И не пойму:
А те, что тут со мною, возле,
Те – молодые – почему
Не слышали мой громкий возглас?
И почему на ту скамью,
Где я сижу, как на пустую,
Никто не смотрит?… Я встаю,
Машу руками, протестую -
И тотчас думаю: Ну что ж,
Итак, я невидимкой стала?
Куда ж теперь такой пойдёшь! -
И подхожу к окну устало…
В горах, перед началом дня,
Такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
В окно – и говорит: Светает…
[12.V.1927 г.]
4.V.1929 г.
Дорогой друг!
Спасибо тебе за то, что ты на меня не сердишься и не перестаешь помнить меня и любить, несмотря на моё слишком уж долгое молчание. Но год был настолько труден, и для нас и для близких, что положительно не хватало ни сил, ни времени на душевное общение. Жили, да и продолжаем ещё существовать в каком-то полуобморочном состоянии. Ты, наверное, знаешь, что у Ольги Ник‹олаевны› умер брат, единственный, ещё не старый – всего 44 года прожил на этом чудном свете, и последние 3 месяца жизни – в состоянии затравленного зверя. Очень тяжело мы это пережили. Осталось у нас, т‹о› е‹сть› у Олюшки (а это значит, что и у меня), двое его детей – 5-ти летние близнецы. Ольга Ник‹олаевна› работает, как вол. Целый день на лекциях, а я сижу дома и перевожу какую-нибудь пакость [211]. А когда нет работы, хвораю. Давление крови у меня чудовищное! 250 – вместо 140. Недели 3 назад ставили мне пьявки (за уши), выпустили стакана 2 крови. Я очень ослабела, но немного легче стало жить на свете. Милая Женечка! Всего не напишешь в письме, а сказать хочется так много, и все боюсь, что ничего я не успею сделать из того, что хочу и так надо yспеть. На Кавказ меня уже не посылают, чему я очень рада, п‹отому› ч‹то› лечения кавказского боюсь смертельно: многие мои знакомые после этого умирали. Посылают меня на север – в Сестрорецк. Но и туда я не поеду – и дорого и людно. Мечтаю о тишине и лесе. Думаю, что летом мы не увидимся, и когда увидимся – не знаю. Только знай, что я, несмотря на то, что большая тяжесть на меня навалилась – и чем дольше я живу, тем она тяжелее – все-таки не забываю старых друзей, моей южной родины и всегда думаю о ней с благодарностью.
