Ольга Михайлова - Молния Господня
Он вздохнул и тихо уснул.
Глава 9,
Умберто приехал утром, едва рассвело, выехав, видимо, затемно. В монастыре они не были друзьями, но иногда были рады часок-другой поболтать друг с другом, особенно о трудах Аквината, которым оба были увлечены. Но сейчас их объятие было по-настоящему братским — горячим и искренним. Разлука усилила их тоску по монастырским временам, а у Умберто, как вскоре понял Джеронимо, был и сугубый повод скорбеть по ним.
Приветливо поздоровавшись с Элиа, Фьораванти осторожно расспросил о гибели Аллоро, о князе-епископе Тренто, об отношениях между ним и светским судьей. Вианданте немногословно, но достаточно подробно отвечал. Леваро вскоре покинул их, и Фьораванти проводил его внимательным взглядом. Столь же мягко спросил, не заставила ли его служба… измениться? Джеронимо окинул своего монастырского собрата недоумённым взглядом, пытаясь понять, что он имеет в виду. Пожал плечами.
«Что-то, разумеется, понимаешь иначе. Я думал об этом. Словно опускаешься в бездну человеческой мерзости по дантовым адовым кругам… Однако, из мерзости — выводы не сделаешь. Не тот материал. Но, в общем-то, всё переносимо. Я же знал, что мне предстоит». Фьораванти задумчиво пожевал губами. «Я, когда въехал в город и спросил, где найти тебя, сказали, что Дом Святого в Храмовом переулке…»
Он задумался, потом вдруг заговорил — быстро и отрывисто.
— Я заехал посоветоваться, и пусть это будет между нами. — Вианданте молча кивнул.
— У нас в Больцано творится нечто ужасное. Я бы не поверил, что такое возможно, но…
— Разгулялись слуги сатаны?
— Нет. Осатанел Спенто.
— Что? ты уверен?
— Ещё бы! Сколько дел у тебя было за эти месяцы?
Вианданте задумался.
— Я не считал, но постой… расследование гибели Гоццано, капуциново дело, повитуха-Белетта, чертова Вельо с подручными да «веселые волчата»… - Он не счел нужным включать сюда расследование убийства маленькой Розы. — Пять.
— И скольких ты отправил на костер?
— С учётом, что почти три месяца инквизиция вообще не отправлялась — больше дюжины мерзавцев и спалил. Но большинство прошли по двум делам. И ещё двое — в Трибунале. Но теперь, думаю, станет тише. А что?
Фьораванти вздохнул.
— Я не знаю, что со Спенто. Не поладил с главой города, сцепился со светским судьей, уверяю тебя, вполне приличным человеком. Когда я утром выехал, он готовил аутодафе. Десятое. Двое осуждённых — не подпадают ни под какое обвинение, но один… В общем, он просто сводит счеты. Уволил палача, пытает сам. Это недопустимо. Но самое главное — это тебе и огню — я видел его лицо, когда он… Иероним, он наслаждался! Понимаешь?
Вианданте посмотрел в глаза Фьораванти и кивнул.
— Да. С моим прокурором случилось однажды то же самое. Ну, это он… погорячился.
Умберто, не отводя взгляда, продолжал смотреть ему прямо в глаза.
— А ты?
— Господь с тобой, брат мой… Если на минуту даже забыть монашеские обеты, моё имя — Империали. Даже отречение от мира не даёт право марать такое имя. Я не палач, я — судья. Фьораванти отвёл от Джеронимо больные глаза. Инквизитор заметил, что прошедшие месяцы поубавили в его собрате и жизнерадостности и кокетства, но то, что проступило — было истинным. Умберто всегда был мягок и уклончив, стремясь не задевать никого, но, слава Богу, его самого низость и подлость — задевали. У Фьораванти, оказывается, было всё в порядке и с верой, и с честью. Это радовало, но больше радоваться было нечему.
— Но ведь и это не всё! По одному из дел проходила свидетельницей некая Франческа Романо. Я видел её, хотя от таких Дориа настоятельно рекомендовал отворачиваться. Красивая. Лет двадцати. Он, хотя никакой денунциации или молвы не было, приказал арестовать её. Меня не допустил к расследованию, а сам… я слышал, что он угрожал ей костром, если она не уступит ему. Бедняжка повесилась в тюрьме в ту ночь, а он совсем озверел. Слышал бы ты, что говорят о нём в Больцано! Давно нет никаких денунциаций — люди не боятся ведьм, они боятся инквизитора! Он для них хуже любого колдуна. Я же помню его по монастырю — спокойный, ровный… После смерти Терамано почему-то словно окаменел. Но такого я не ждал. Вианданте пожал плечами.
— Раноккио? Лягушонок был его сыном.
— Что?!
— Терамано был сыном Спенто.
Фьораванти недоуменно уставился на Джеронимо.
— С чего ты взял?
Вианданте натянуто усмехнулся.
— Уши. Лицом-то мальчонка, видимо, пошел в мать, но уши… Форма ушей была совершенно одинакова. Потеряв последнее, что у него было, Спенто, и вправду, окаменел. А дальше — страшная власть при окаменевшем сердце…
— Да-да. Я как раз об этом думал. Власть изувечила его.
Джеронимо покачал головой.
— Нет. Одна и та же власть была у благородного Октавиана, ничтожного Клавдия, распутного Нерона и расчетливого Веспасиана. И распоряжались они ею по собственному благородству, ничтожеству, распутству или расчетливости. Не власть сделала Нерона фигляром и распутником. Власть, да, испытание, но одна и та же сила одних испытывает, очищает и отбирает, других отсеивает, опустошает и искореняет, нельзя забывать об этой глубокой мысли Августина. Поезжай к Дориа. Расскажи всё. Пусть пришлёт визитатора. Если мы не хотим новых скандалов для ордена — пусть его отзовут немедленно.
Фьораванти вздохнул.
— Ты, прав, конечно. Я сказал ему, что еду в Триест, но я поеду в Болонью. Я сам думал дождаться визитаторов, но потом подумал, чего ждать?
— Переночуй у нас, а завтра…
— Нет, я написал приятелю в Верону — он ждёт меня вечером. Постараюсь добраться до темноты. Оттуда — в Болонью.
Вианданте снабдил его небольшим мешком с провизией и проводил до выезда из города. Просил передать поклон его преосвященству епископу Лоренцо, дорогому собрату Оронзо и всем, кто помнит его…
Долго смотрел вслед удаляющемуся брату.
После вызвал Тимотео Бари — одного из тех денунциантов, что дежурили по его приказанию на кладбище и доложившего о раскопанной могилке, и вместе с ним прогулялся до погоста. Да, могила была осквернена. У сторожа они узнали имя похороненного. Но что это давало? Очевидно, что не все мерзавки из компании Белетты покинули эти места, но в этом он и так не сомневался. «Ладно», прошипел сквозь зубы.
Зашёл и в неф церкви Санта-Мария Маджоре. Долго стоял перед тяжёлым мраморным надгробием, где покоилось до часа воскресения тело Аллоро. Тяжело вздохнул. Кристально чистая душа, девственное, нерастленное тело. А он? И чистоты телесной не сберёг, и искушения души его день ото дня всё чернее. Вот коемуждо и по делом его. Ангелам — небо, а ему — погружаться час за часом в мерзость запредельную…
Вианданте был мрачен. Визит Фьораванти и его рассказ расстроили, продолжавшиеся ведьмовские шалости под самым носом инквизиции бесили. Кроме того, ему сегодня предстояло ещё повозиться с недавно арестованным по доносу неким дураком, впавшим в сугубую ересь. Дело в том, что сапожнику Адальберто по прозванию Стронзо, Вонючка, неожиданно при чтении Апокалипсиса пришла в голову мысль, что Вавилон указывает на Рим, который погрузился в мирские пороки. Семь князей? Пять из них — Ирод, Нерон, Констанций Арианин, Хосрой-Мухамед и Генрих умерли. Шестой, «который есть», вероятно, император Карл или французский король Франциск. Этот царь уничтожит Вавилон, Римское Царство. Река Евфрат уже пересохла, — значит, войска гессенского ландграфа будут уничтожены. Новый монашеский орден, о котором говорил ещё Иоахим, появится и освежит землю, как проливной дождь. Это будет орден Святого Духа. Вслед за этим появится седьмой царь, «который ещё не прибыл», антихрист, но он будет повержен Христом, который явится лично. Затем последует время субботнего покоя, тысяча лет. И если оно не приходит, его надо установить самим.
Сидел бы дурак, да сапоги тачал. Чего умничать-то? Ведь такому идиоту аccendigli tutte le dieci dita come candele, e troverai sempre per lui buio prestо, — хоть все десять пальцев своих зажги, словно свечи, ему все равно темно. На допросах Стронзо громоздил вздор на ересь, утверждал, что изрекаемое им — это мнение всех лучших богословов. Вианданте, понимая, что имеет дело с человеком ограниченного ума, был мягок. Первый из богословов, кто высказывался по этому поводу, был, кажется, Тихоний, просветил он глупца.
— Тихоний полагал, что пророчества о будущей судьбе Израиля нельзя принимать в прямом смысле, ибо они окажутся несообразны с историей: каким образом Соломону предсказано в 71-м псалме вечное Царство? О каком воскресающем Пастыре Давиде пророчествует Иезекииль в 37-й главе? Очевидно, речи пророков переходят от изображения судеб израильского царства к описанию Царства всемирного, Давид и Соломон суть лишь образы его. Что до незыблемого авторитета Церкви нашей, блаженного Августина, то он принял духовное понимание Миллениума и рассматривал век, в котором жил, как Миллениум, отмеченный все увеличивающимся влиянием Церкви в уничтожении зла. По мнению святого Августина, тысячелетнее Царство — это мировой период от воскресения Христа до конца мира. Он понимает 1000 как обозначение полноты времен. 1000 лет, сиречь вечность — это продолжительность Церкви на земле. Церковь — душа мира, если в мире иссякнет душа — иссякнет и сам мир. Блаженный Иероним тоже решительно отвергал хилиазм — так в богословии называют еретическое учение о тысячелетнем земном царстве Христа. В «Толковании на пророка Даниила» он говорит: «Но святые будут иметь не земное царство, а небесное. Пусть же прекратится сказка о тысячелетии!» Апокалипсис имеет столько тайн, сколько слов, изрекает он, и всем последующим экзегетам неплохо бы почаще вспоминать эти слова.
