Иннокентий Херсонский - Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа
Глагола Петр: «Господи, почто ныне не могу по Тебе ити? — Ныне душу мою за Тя положу!..»
«Душу ли твою за Мя положиши? — отвечал Господь, как бы со скорбным чувством. — Аминь, аминь глаголю тебе: не возгласит алектор (еще до рассвета), и ты отвержешися от Мене трикраты!»
Как ни настроено было беспримерным смирением Учителя чувство учеников к смиренномудрию, но такаямрачная измена Учителю для любви Петровой (всегда пламенной, только не всегда мужественной на деле) показалась сушей невозможностью. Чтобы сильнее отвратить от себя подобное нарекание, детская самонадеянность не усомнилась употребить даже не безобидное для других сравнение.
«Аще и вси соблазнятся о Тебе, — дерзнул сказать ему смущенный Симон, — аз не соблазнюся!.. С Тобой готов есмь и в темницу и на смерть!..»
Такими самонадеянными словами легко было снова сделаться в огражденном святой любовью обществе Иисусовом отверстию для духа тьмы, который, надменный успехом над Иудой, продолжал ходить, как лев, вокруг малого стада в надежде новой добычи. У Небесного Пастыря, полагающего душу за овцы, давно была предусмотрена и отвращена эта опасность — молитвой (Лк. 22, 32). Но для предостережения от самонадеянности надлежало теперь приподнять завесу и показать на минуту страшного врага и ученикам.
«Симон! Симон! — сказал Господь с чувством глубокого умиления, — если бы ты ведал, с какими врагами должно вам иметь дело! се сатана просит, дабы сеять вас, как пшеницу (иметь право поступать с вами, подобно тому, как он поступил некогда с Иовом).
Но Я молился о тебе, да не оскудеет (по крайней мере) вера твоя, — если не может защитить тебя от падения. Потому когда восстанешь от падения сам, то утверди (в заглаждение твоего поступка) и братию твою (Лк. 22, 31–32)».
Такое решительное предсказание такого великого падения самому Петру, по необходимости, заставляло предполагать о предстоящей великой опасности. Таинственное указание на сатану, с его ужасным прошением и страшным веялом, располагало учеников, и без того печальных, еще к большему смущению. Оставить их в последние минуты Свои такими немирными, без твердого якоря надежды перед восстающей бурей сомнений, соблазнов и страха — было бы тяжело для сердца и не Иисусова. Надлежало открыть все сокровища любви и утешений — и они открылись!..
«Да не смущается сердце ваше, — так начал Господь тайноводствовать учеников, — веруйте в Бога и в Мя веруйте. В дому Отца Моего обители многи суть: аще ли же ни, рекл бых вам: иду уготовати место вам. И аще уготовлю место вам, паки прииду и поиму вы к Себе, да идеже есмь Аз и вы будете.
И аможе Аз иду, — присовокупил Господь, как бы желая обнаружить, куда простирается знание и незнание учеников, — весте и путь (коим иду и коим вам некогда надобно будет идти) весте».
И действительно, после всего, что в разные времена и особенно теперь сказано было об отшествии к Отцу, после сообщения Тела и Крови, преподанных в снедь и оставленных на память о Себе трудно было не иметь вовсе понятия об этом пути. Но предрассудок иудейский о земном царстве и бессмертии Мессии стоял стеной перед очами учеников и заграждал от них самые близкие и величественные виды благодатного Царствия Божьего, утверждаемого крестной смертью его Основателя. Думали, конечно, что Учитель должен куда-то от них отойти: сделает это — принужденный к тому врагами, среди величайших опасностей; может быть, даже будет восхищен на какое-то время туда, откуда пришел, — к Отцу; но нисколько не думали о смерти и кресте в том виде, как они на другой день последовали.
В этих мыслях Фома, отличавшийся откровенностью характера (Ин. 11, 16) и вместе с тем некоторой взыскательностью рассудка, прямо сказал: «Господи, не вемы, камо идеши: и како можем путь ведети?»
Слышать от одного из ближайших учеников такое признание в неведении, даже в невозможности ведать то, что особенно было нужно теперь знать, составляло нечто не совсем ожиданное и потому неприятное для Учителя. Такое неведение требовало сильного наставления.
«Аз есмь путь и истина и живот, — отвечал Господь, дав беседе высший, поучительный тон, — никтоже приидет ко Отцу, токмо Мною. Аще Мя бысте знали (как должно), и Отца Моего знали бысте убо.
И отселе, — присовокупил Господь, не желая обличением недостатка в знании усиливать в учениках печаль, — и отселе познасте Его, и видесте Его».
В самом деле, уже весьма недалеко было время, когда каждый из учеников в состоянии будет, вместе с Иоанном говорить: еже слышахом, еже видехом очима нашима, еже узрехом и руки наша осязаша, о словеси животнем: и живот явися, и видехом и свидетельствуем (1 Ин. 1, 1); но теперь напоминание о ведении Отца подало одному из учеников повод обнаружить свое неведение еще новым вопросом. Филиппу (так назывался ученик), по его наклонности к видимому и внешнему (Ин. 66 7), особенно нравились чувственные Богоявления, которыми так обилует Завет Ветхий. Времена Мессии, по общему мнению иудеев, долженствовали быть временами еще больших Богоявлений; а между тем, самые ученики Иисуса — Мессии доселе не видели Бога, как видели Его некогда Авраам, Моисей и проч. Это казалось Филиппу странным: потому, когда Господь сказал видесте Его (Отца), он тотчас воспользовался этим случаем к изъявлению давнего и, может быть, общего желания.
«Глагола Филипп: Господи (когда уже Ты Сам говоришь: видесте), покажи нам Отца и довлеет нам!» (мы ничего больше не будем ни просить, ни желать). Несмотря на детское свойство этого вопроса, от него подвиглась, если можно так сказать, вся глубина души Иисусовой: ибо, несмотря на детское свойство его, это был такой вопрос, который мог быть предложен Сыну Человеческому целым родом человеческим.
«Толико время с вами есмь, — отвечал Господь столь же кротко, сколь величественно, — и не познал еси Мене, Филиппе?.. Видевый Мене, виде Отца: и како ты глаголеши: покажи нам Отца? Не веруеши ли, яко Аз во Отце и Отец во Мне есть?
Глаголы, яже Аз глаголю вам, — продолжал Господь, обратясь ко всем ученикам, в которых также легко могло возникнуть желание, подобное Филиппову, — о Себе не глаголю: Отец же, во Мне пребываяй, Той творит дела. Веруйте Мне, яко Аз во Отце и Отец во Мне. Аще ли же ни (если для этого не довольно Моего уверения) — за та (самые) дела веру имите Ми.
Аминь, аминь глаголю вам: веруяй в Мя дела, яже Аз творю и той сотворит и болъша сих сотворит: яко Аз ко Отцу Моему гряду.
Что касается до вас, все, еже аще что просите от Отца во имя Мое, то сотворю; да прославится Отец в Сыне.
И аще чесо просите во имя Мое (прямо от Меня), Аз сотворю».
На такой язык любви нельзя было ученикам не отозваться каким-либо знаком любви и уважения.
«Аще любите Мя, — отвечал Господь, — заповеди Моя соблюдите; и Аз умолю Отца, и иного Утешителя даст вам, да будет с вами в век, Дух истины, Которого мир не может прияти, яко не видит Его, ниже знает Его; вы же знаете Его (если еще не по ясному сознанию, то по чувству сердца), яко в вас пребывает (хотя еще и тайно) и в вас будет.
Не оставлю вас сирых, — продолжал Господь, заметив, вероятно, что обещание иного Утешителя не сильно заменит в уме учеников лишения наставника и учителя в Нем Самом, — прииду к вам. Еще мало, и мир ктому не увидит Мене, вы же увидите Мя: яко Аз живу и вы живи будете. В той день уразумеете вы, яко Аз во Отце Моем, и вы во Мне, и Аз в вас.
Имеяй заповеди Моя и соблюдаяй их (от этого все зависит), той есть любяй Мя: а любяй Мя, возлюблен будет Отцем Моим, и Аз возлюблю его, и явлюся ему Сам».
Обещание явиться только ученикам Своим, и тем одним, которые любят Его, не могло не показаться странным при ожидании чувственного воцарения Учителя над всем миром.
Мысль эта с особенной силой подействовала на Иуду не-Искариотского: «Господи, — вопросил он, — и что бысть, яко нам хощеши явитися, а не мирови?"
«Аще кто любит Мя, — отвечал Господь, — слово Мое соблюдет, и Отец Мой возлюбит его, и к нему приидем, и обитель у него сотворим. Но, не любяй Мя, словес Моих не соблюдает: и слово, еже слышасте, несть Мое, но пославшего Мя Отца. Сия (не многая) глаголах вам, — заключил Господь (находясь еще между вами). — Утешитель же, Дух Святый, Егоже послет Отец во имя Мое, Той вы научит всему, и воспомянет вам вся, яже рех вам».
При вставании из-за пасхальной вечери старший обыкновенно произносил: мир вам! Это было заключением Пасхи. И Господь изрек слово мира, но другим, высшим образом: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам: не якоже мир дает (на одних словах), Аз даю вам!» — вещал Господь.
