Владимир Бибихин - Язык философии
Совершенно наугад, лениво называя три первых попавшихся имени, их можно было привести и другие и больше, я без труда замечаю, что, похоже, вся философия только и занята тем, чем было сократовское акушерство, — выявлением начал, которые есть в том смысле, что могут и должны быть открыты. Они не философские только начала, а начала человеческого существования, человеческой ситуации вообще. Иммануил Кант показывал, что никакой наш повседневный опыт не был бы возможен без доопытных, ненаблюдаемых, априорных форм. Эдмунд Гуссерль выявлял своими редукциями, что факт наличия содержаний сознания и их смена предполагает трансцендентность сознания. Юрген Хабермас занят «реконструкцией» предпосылок общения: мы не могли бы общаться, если бы в отправных точках общения (Я, Ты) не было постоянства, т. е. если бы Я не отвечало за то, что оно в целом надежно и признает в Ты ту же самостоятельность и ответственность. Всякая философия о том, что знакомая человеческая повседневность чревата вещами невидимыми, однако существующими более надежным и неотменимым существованием чем наблюдаемые вещи.
Сократовская маевтика видит человека и общество беременными. Они чреваты невидимым, зачали, поэтому полнеют и должны родить. Не так, что когда хочет и что хочет производит изобретательная способность, а раньше ее, неуправляемо для себя и помимо своей воли чреват сам человек. В отличие от природных, его роды не воспроизведение предопределенного, а роды как таковые, роды родов, или роды родов. Кошки рожают кошек и люди тоже, конечно, рожают людей, но человек — дважды рожденный и дважды рожающий. Во второй раз он рожает без природной предопределенности, рожает с неверным исходом и двойным риском то, чего никогда не было и что тем не менее есть с большей несомненностью, чем есть он сам. В этих родах, они же второе рождение, человек рожает собственное существо. Он может родить мертвое, страшное. Ему надо помочь родить прекрасное. То, что родят такие роды, Платон называет идеями. Ἰδέα — вид в смысле рода. Род должен быть рожден потому, что иначе его нигде нет. Ни в индивиде, ни в сумме всех индивидов его нет потому, что род больше, чем сумма индивидов: он вбирает в себя и индивидов, которых еще не было, и таких, которые могли быть, но их больше уже никогда не будет.
Родов в природе не существует и никогда не будет существовать, потому что никогда не будет так, чтобы было то, что уже не состоялось; и всё равно роды существуют в большей мере, чем виды и индивиды. Роды раньше индивидов. Индивиды рождаются потому, что есть род, но роды не рождаются потому, что есть индивиды, и никакое количество рожденных индивидов не родит рода. Чтобы родился род (идея), нужно рождение, неизвестное природе. Когда рождается человек, человеческий род не рождается, рождается индивид; чтобы в этом индивиде восстановился человек в своем существе, т. е. роде, т. е. идее, нужны неведомые и немыслимые вторые роды, невозможные по природе, но совершенно необходимые, чтобы человек вообще существовал, впервые начал существовать как таковой, иначе будут только бесконечные безродные люди. Род дает о себе знать, является, осуществляется не в индивидах, не в их сумме, из которой уже безвозвратно выбита та часть, которая могла родиться и не родилась, и род осуществляется не в индивиде, который всегда только один из рода. Где же род? Ответ Платона: род это идея. Идея нигде не открывается, кроме как в родах. Род, идея открывается и присутствует только в меру успеха (удачи) второго, немыслимого, необычного рождения, которое одновременно и роды.
Идея это род потому, что она начало, делающее индивид индивидом. Род это идея потому, что никакой путь от суммирования индивидов к роду не ведет. Человек как род не извлечение общих свойств из отдельных людей, потому что род это и те индивиды, которые могли быть, но их не было, хотя им ничто не мешало быть с тем же успехом, как и бывшим. Род не фиксирование, не суммирование. Вычислить, дознаться до него нельзя. Его можно только родить тем непредписанным путем, по которому помогал идти рожающим Сократ: путем узнавания–понимания, γνῶσις, которое есть вместе и рождение, γένησις.
Кто там и кого у Сократа–Платона рожает? Какие‑то чудаки, просвещенные рабовладельцы, кайфующие под тенью платана, болтая босыми ногами в холодных водах ручья, рожают тонкие мысли, праздные недоросли? Или человек — это существо, призванное узнать, т. е. зачать невидимые идеи, выносить и родить их? Не философ только, а всякий человек и всегда, хотя далеко не всегда благополучное, но всегда рождающее, всегда чреватое существо, всегда находящееся в положении, всегда попавшее в историю. Нам могло показаться, что рожают — а повивальная бабка Сократ помогает при родах — смешные древние рабовладельцы. Но и каждый из нас тоже, до всякого осознания, до «научного исследования», до «материального производства», тем более когда втянут в них, всегда, в своем повседневном существовании через не успевающую уложиться в голове значительность слов, которыми мы живем, которыми мы говорим и которые гонят нас на подвижничество или преступление, идет с человеческой историей и всем человеческим миром к какому‑то концу, когда плод, прекрасный или жуткий, окончательно родится. Не рожать человек, по–видимому, не может. Для человека, для общества дело идет не о сохранении прежнего положения, а о прорастании семени, занесенного не знаем как, не знаем кем и откуда, растущего и ведущего к беременности и всегда неостановимо к родам, к «идеям». Роды или срыв родов наступят всё равно, хотим или не хотим мы, люди, рожать. Сократ и Платон видели, что, как ни хороши Афины, дело не в них. Дело в том, что раз есть и пока есть человек и его дела, занятия и слова, то это не просто так: этим предполагается вынашивание, всё в себе собирающее, но невидимое до тех пор, пока мы сами не выведем идею на свет. Узнавая, рожая роды, мы в важном смысле рожаем себя, потому что нас нет, пока мы не знаем себя, и мы узнаем себя в своей идее.
Повивальная бабка Сократ заботится об идеях, их зачатии, вынашивании, наконец родах. Он смешной и осужденный, но время тогдашних Афин — его время. Он главное лицо в Афинах, потому что один лучше всех знает, что город Афины обречен на роды. Афины родят. Это родящее призвание человеческого общества Сократу так ясно, что для устраивающихся на постоянное жительство он страшен. Сократ поэтому шутит, чтобы им не было так страшно. Но родить должны и родят, хотят или нет, здесь или нигде, теперь или никогда, потому что другого места для второго рождения, кроме Афин, на земле нет, потому что у Афин есть Сократ. И другого достойного положения, кроме этого, — положения маевтика, принимающего роды у беременного историей человечества, — для человека тоже нет.
Сократ шутит, располагает к себе, приобадривает, учит не иметь страха перед смертью. Ведь род всё равно неостановимо делает свое дело. Он хочет родиться и так или иначе родится, и Сократ ради успеха этих единственно важных родов выпьет цикуту и погибнет, если иначе помочь родам уже нельзя. Тут его призвание, единственное на земле и спасающее человеческую историю. Ведь род и неузнанный не перестанет быть. Вынашивание отменить или остановить нельзя; только сорвать или помочь.
Так было в годы Сократа и Платона, так было всегда и так есть сейчас. Рожают не праздные граждане рабовладельческого полиса, рожаем мы, большей частью того не зная; и, как тогда, нам хочет служить Сократ. И опять, как тогда, рожать страшно. Хочется забыться и думать, что пронесет, как‑нибудь обойдется, и остерегаться всякого зачатия — заражения мыслью, которой человек не может сам распорядиться. Мы в панике от нашего положения и делаем странные вещи от страха. Наш главный страх перед родами. Сейчас, как тогда и всегда, всё зависит от того, как мы родим идеи, только времени осталось меньше.
Человек в положении. Он попал в историю, он чреват родами. Он призван рожать не потому, что это культурно или нужно для прогресса или философично или филологично, а потому, что иначе он не только не осуществится, а хуже, родит уродство или еще хуже, родит смерть. Высший род, предшествующий всему и подлежащий рождению прежде всего, у Сократа и Платона идея блага. Выше всех частных порождений — роды добра как такового, дающего всему быть тем, что оно есть. От добра, высшего рода, ждет себе смысла всякое другое рождение, вплоть до простого живого воспроизведения. Без высшего рода, блага, никакое рождение, биологическое или художественное, еще не благо само по себе. Всякому новорожденному еще долгий путь к добру мимо зла, которому способно служить всё чисто техническое. В платоновских родах вовсе не всякое творчество хорошо. Или безусловное благо — или не нужно ничего. Поэтому Сократу так важно, что у него нет никакого искусства слова и не в филологическом мастерстве дело. Всякое порождение еще двусмысленно, кроме того, ради которого и от которого всё: рождение идеи идей, идеи блага. Философия выше ремесла, мастерства и художества не тем, что ремесло работает руками и для свободного это постыдно, а тем, что порождения науки и техники пока еще двусмысленны. Философия намерена держаться не целей, а цели целей, не порождения новых индивидов, а возвращения к роду. Рядом со вторым философским рождением науки и искусства не очень хорошо знают, зачем они. Цели всего, кроме философии, двусмысленны. Своей задачей — пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, — философия обязывает себя к предельному усилию, исключающему неопределенность.