Ольга Иженякова - Записки дивеевской послушницы
Девушки разливали окрошку по мискам, только и слышалось:
— Это для Михея, готовлю, как умею…
— Эта для Тараса, пусть съест все и сразу!
— Эта для Аркаши, прости, что без каши.
— Это для Луки с горсточкой муки.
Когда тарелки были наполнены, все дружно стали на молитву. Коля внимательно посмотрел вокруг, все, кто был сейчас на поле, собрались, и вскоре эхом разнеслись древние слова, ему почему-то запало в душу следующее: «Благослови, Господи, достояние твое!»…
После молитвы все так же дружно, с азартом принялись за еду.
— И вправду, — прошептал Коля, — благослови, Господи, достояние твое…
Он не заметил, как к нему подсел бойкий молодой человек лет девятнадцати и представился:
— Матвей!
— Николай.
— Да, знаю, что Николаем себя зовешь, скажи, тябе у нас нравится?
— Да, еще как! Спрашиваешь…
— Приходи сегодня на завалинку, народ посмотришь, я костер разведу, девчата петь будут. Хорошо бы Валька выздоровел, может, сыграл бы что на баяне-то. Без музыки скучно!
— А что, кроме Вальки никто играть не умеет, что ли?
— Да умел, умел Пашка-чумной, так он по осени утопился, рыбу вытаскивал, видать, так она его и уволокла. Большая, видно по всему, была. Мы только труп его нашли, упокой Господи его душу. Еще Филофей умеет играть, но он не будя, к Успению в город собирается в монастырь поступать, к Богу тянется. Окромя, значит, на баяни играет ишшо Ярослав умеет, но он тоже не будя, он в печали нонче, Ксения — зазноба его, за Василия замуж собирается. Вот весь наш, так сказать музыкальный состав, не то что в Колоничах, тама каждый третий на чем-нибудь да тренчит, но это, ладно, все. Ты, давай это, приходи, слышишь?
— Хорошо, — ответил Николай и, немного помолчав, добавил: — Матвей, слышь, я играть умею, правда, не очень, так, чему дед научил.
— На баяне? — обрадовано спросил Матвей.
— Ну да, правда, немного…
— Эй, честное собрание, слушай меня! — закричал Матвей, вставая. — Я нам баяниста нашел!
— И где?
— Никак родил?
— А то!
Девушки с любопытством уставились на Колю, одна даже подмигнула.
— Вот он, вот наш баянист! — крикнул Матвей, указывая на него.
— Ой, хорошо-то как! Вот уж напляшемся! — закричала девушка.
— А Пелагее лишь бы поплясать, — проворчал Хрисанф Егорович.
Пелагея улыбнулась, поднялась и запела:
— До работы я пригожа! И до танцев горяча! Хотя норовом похожа на Хрисанф Егорыча!
— Ой ли! — отозвался Хрисанф Егорович, набивая трубку.
Тут вскочила другая девушка и запела:
— У Егорыча сегодня плохое настроенье! А все потому, что брагу перепутал с вареньем!
— Эх, язычки у вас, все перемелят пуще мельницы Петровой, — отозвался Хрисанф Егорович.
Еще немного пошутили и начали молиться, как-то само собой все выходило, без чьего-либо приказа. От души помолились — и принялись за работу снова.
Мужчины стали в ряд, на небольшом расстоянии друг от друга, а женщины следом за ними раскидывали скошенную траву для просушки. Немного поодаль виднелась уже сухая трава, очевидно, вчерашнего или даже позавчерашнего покоса. Ее сгребали и складывали в стога. Всего в долине виднелось около сотни стогов.
«Неужели все это где-то существует?» — подумал Николай.
Ему вручили косу, чуть поменьше, чем у рослых мужчин, и Коля в первый раз в жизни принялся косить.
— Э-э, косарь, — поморщился Хрисанф Егорович, — а-ну, дай!
Староста взял и показал, как надо косить. Коля с видом смущенного ученика попробовал.
— Ужо лучше, а ты низа держись, — порекомендовал кто-то из мужчин.
Раз, раз, раз. Вскоре работа понравилась, на душе сделалось легко. Прошло пару минут, и Коля уже совсем освоился с новым делом. Время от времени из-под самой косы выбегали испуганные перепела. Мальчик останавливался.
— А-ну, девчата, песню давай, — обратился Хрисанф Егорович к девушкам, — а то лесные куры совсем перестали нас бояться.
Казалось, что девушки только и ждали команды. Все враз затянули песню.
— Во дают! — ухмыльнулся мальчик.
Вскоре на его лбу выступили крупные капли пота. В глаза слепило яркое солнце. В небольшом леску весело чирикали птички. Юноша обратил внимание, что Хрисанф Егорович старается немного отставать от других косарей, видимо, затем, чтобы новичок не чувствовал себя ущемленным. Коле стало совестно, и он начал работать быстрее, стараясь не думать ни о чем. Его рубашка тут же пропиталась потом и стала прилипать к телу.
— Да сыми ее, не цацкайся! — обратился к нему Матвей. — Чай не стыдно!
Николай скинул рубашку. Тут же раздался веселый разговор девушек:
— Ой, какой упитанный!
— А может, он на дрожжах-то!
— Цыц! — рявкнул на них Хрисанф Егорович, — ишь расщебетались!
Девушки еще немного похихикали и принялись за работу. Прошло еще около часа, Коля совсем освоился с новым занятием, что даже находил время подшучивать над девушками.
Они пели:
— Ой, я знаю, с кем сегодня загуляю… Только с Колей, только с Николаем.
Коля отвечал:
— А я петь совсем не умею, поучусь-ка я у Пелагеи.
В таком настроении проработали вплоть до самого вечера. Солнце уже клонилось к закату, а уходить с поля совсем не хотелось. А когда первые сумерки упали на землю, вместе с ними роса увлажнила поле, люди начали собираться.
— А ну, живее, давай! — поторопил Хрисанф Егорович.
Вскоре работники цепочкой отправились в городок по уже знакомой Николаю тропинке. Впрочем, многие парочки от общей шеренги стали отставать и шли отдельно друг от друга на почтенном расстоянии. Веселый женский смех слышался то тут, то там, а кое-где звучали и песни. Улучив момент, мальчик обратился к Хрисанфу Егоровичу и спросил, когда сможет с ним поговорить.
— Уж если шибко надо, то могу и сегодня ночью, — ответил тот.
— Да ночью, пожалуй, будет лучше, — сказал мальчик, — а то вечером у меня дело.
— Да уж знаю…
Еще Николай отметил, что люди, несмотря на то что весь день, с раннего утра до позднего вечера работали на сенокосе, совсем не устали. Мужчины молча несли инвентарь и полевую кухню, и вид у них при этом был вполне обычный. Натренированному Николаю дорога назад показалась длинной и утомительной, он несколько раз вытирал пот со лба. Лица же его спутников были словно каменными. В город вошли, когда совсем стемнело, в доме, похожем на гриб, юноша умылся и поужинал. А как только собрался примерить рубашку, которую Варвара положила на комод, в окно постучали.
— Никола, выходи!
Это был Матвей. Под мышкой он держал сделанный на старинный манер баян. Не дав Николаю опомниться, Матвей быстро вошел в комнату.
— Слушай, — обратился к нему Коля, — а где я? Как называется этот городок?
— Как? — удивился Матвей. — А разве Хрисанф Егорович тебе не сказал? Интересно, о чем вы так долго с ним гудели, как пчелы в улье?
— Так говорили обо всем…
— Обо всем? А самое главное, выходит, не спросил? Слушай сюда, Никола, ты находишься в городе под названием Ободок. Запомни: Обо-док! Понял?
— Да.
— Хотел бы остаться у нас жить?
— Да, но, в общем….
— Понимаю. Давай, ужо выходить. Тама нас ужо заждались.
— Пошли…
На завалинке их и вправду уже ждали. Всего, как успел заметить Коля, было около пятидесяти человек. У реки горело два небольших костра, возле них молодежь и собралась. Девчата весело о чем-то щебетали.
— Эй, честной народ, я баяниста привел! — крикнул Матвей.
— Ой, какой он у нас робкий да стяснительный. Какой мягкий да впечатлительный, — сказал кто-то с вызовом с толпы.
— Рот закрой — сам такой! — ответили ему тут же.
— Ребята, — вышла в центр Пелагея, — а давайте послушаем Любаву. Небось у нее стихи новые появились.
— Давайте! Послушшам.
— Давайте!
— Любаву, Любавушку нашу послушаем!
Девушки расступились, в середину вышла Любава, на ней был новый сарафан, в косу вплетен широкий голубой бант. Поправив челку, Любава раскраснелась, щеки ее теперь казались как нарисованные и она с чувством произнесла:
Вы знаете, как рождаются стихи?
О, эти чудные мгновенья!
Из слов кружевные плетенья…
И милых ангелов штрихи.
— Браво! Любава!
— Ай, да, Любавушка, ай да, молодец!
— А стихи-то какие, прям как будто в самом деле ангел помогал писать! — раздалось со всех сторон.
— Спасибо тебе, Любавушка, — обратился к Матвей, — а таперича пущай другой талант себя проявит, — он указал прямо на Николая.
— Спасибо, Любаша, — сказал Николай девушке.
Оказались совсем близко друг к другу. Коля уловил во взгляде девушки что-то волнующее, руки его задрожали, он сжал баян, сел на приготовленный для него пенек и заиграл. Сначала одну мелодию, затем другую. Но никто почему-то не спешил танцевать. Народ недоуменно молчал.
