Станислав Сенькин - Афонские рассказы
В общем, туговато болгарам приходится. Вон сербов и македонцев на работу принимают с легкостью… Помню, пару лет назад работал я в одном скиту помощником садовода. Его начальник – настоящий «породистый» эллин – однажды спросил у механизатора-албанца, состроив презрительную мину: «Где этот болгарин?» На многих языках это слово звучит одинаково неприятно – вулгарос. Он не знал, что я стою совсем рядом, опыляя соседнее дерево, и всё слышу и вижу. Мне, честно говоря, это было неприятно. До того неприятно, что я сам оставил эту работу. Вулгарос!
Я думаю, что со времён болгарской оккупации Македонии и Халкидики во многих греках течёт славянская кровь. И чтобы отмежеваться от собственного славянства, они так недружелюбно относятся к болгарам. Русские – народ большой и сильный, сербы – герои, борцы с новым мировым порядком, а нам, никчемным, с их точки зрения, людям, приходится отдуваться в Греции за всех славян.
Да и другие славяне не слишком нас, болгар, жалуют. Русские считают, что мы их предали после того, как царь Александр освободил нас от турков. Но как объяснить свободному могущественному народу, а тем более их политикам, что после пятисот лет рабства мы тоже хотим своей маленькой независимости? И нам гораздо милее наша маленькая Болгария, чем огромная панславянская империя.
Сербы никак не могут простить нам две балканских войны.
Македонцы – сами болгары, но никак не хотят признать этот факт. Сербы считают, что македонцы – это сербы, попавшие под влияние болгар. Греки считают македонцев греками, попавшими под влияние славян. Мы уверены, что они болгары, попавшие под влияние сербов. Но если мы спросим самих македонцев, как вы думаете, что они нам ответят? В общем – все хотят своей маленькой свободы.
Пока меня мало знали на Святой горе, я, хорошо владея английским, представлялся монастырским архондаричным странствующим американцем. (Греческие архондаричные больше всего любят проповедовать именно им.) Выглядело это приблизительно так.
– Откуда вы, благословенный?
– Соединенные Штаты, Сан-Франциско, штат Калифорния.
– О! У нас там… то есть у вас… наша, греческая диаспора, третья по влиятельности после еврейской и армянской. И как, процветает у вас святая православная вера?
– Процветает, как и все другие. В нашей стране ни одна вера не преобладает над другой, – таковы плоды истинной демократии.
– О!
– Подумайте, в нашем штате к власти пришел Арни, германский эмигрант. В какой стране возможно такое? Мы в Калифорнии верим, что когда-нибудь наш Арни станет президентом.
– Вот только вы не забывайте, что родиной вашей великой демократии является наша Греция!
– Я и не забываю, мистер монах, поэтому я и здесь.
Да… Но Афон – страна маленькая, и скоро все узнали, что я – болгарин. Какое-то время я ещё пытался выдавать себя за американца болгарского происхождения, но вскоре и эта версия с треском провалилась, и отношение ко мне сразу поменялось: вулгарос есть вулгарос. Теперь меня встречают примерно так: «Опять этот Лала объявился!»
Сегодня мне, видимо, придётся ночевать в вагончике, который стоит метрах в ста от дороги Дафни-Карьес. Я часто там ночую, если меня не пускают в монастыри. В Пантелеимоне, где я сегодня попросился на ночлег, оказалось, видите ли, много народу, хотя их огромный архондарик может вместить маленькую армию. В Ксиропотаме, куда я затем побрёл, архондаричный Савва напомнил мне, что я уже посещал их монастырь три недели назад, и посоветовал прийти через неделю. Что ж, я не особенно переживал по поводу этих неудач, ведь неподалёку всегда есть пристанище для меня – пустующий вагончик садоводов.
Добравшись до него, я достал из сумки газаки [19] и вскипятил кружку чаю.
Но тут моё спокойствие было нарушено – пришёл русский сиромаха Евгений, который с порога нагло заявил мне:
– Лала, ты должен уйти!
– Никуда я не пойду! – ответил я по-русски, который тоже неплохо знаю.
Евгений тем временем поставил свой грязный рюкзак на единственную койку.
– Ну, во‑первых, Святая гора только для подвижников, таких, как я, а не для праздношатающихся бродяг, как ты, поэтому как послушник Матери Божьей я имею первенство в своих правах на этот вагончик.
Я возмутился:
– Ну, во‑первых, Евгений, вагончик садоводов – ничейный, и я, между прочим, занял его первым, и по всем сиромашечьим правилам я могу остаться здесь на ночлег.
– Если ты был бы сиромаха, Лала, тогда бы ты мог предъявлять претензии на вагон. Ну а раз ты просто проходимец, я считаю – наш конфликт исчерпан.
Евгений сел на койку и стал снимать сапоги и портянки, распространяя вокруг соответствующие запахи. Я разозлился: что этот русский о себе возомнил?
– Это почему же – проходимец? А ты не проходимец?
– Я?! – Евгений вскочил и встал в угрожающую позу. – Лучше бы ты этого не говорил! Ты даже не православный! Давай-ка, иди отсюда, это моё законное место, я устал и хочу спать.
– Что значит – не православный? Это я не православный? Да это как раз я – настоящий подвижник. У меня нет своего дома, потому что мне пришлось его продать, чтобы не умереть с голоду, когда в Болгарии была нищета. Я бездомный, но не опускаюсь, слежу за собой… Наконец, не пью раки, как некоторые. – Я заметил, как при этих словах Евгений покраснел. – Работаю, пока греки меня терпят, к тому же не запускаю своё здоровье – занимаюсь спортом, да и духовно развиваюсь.
– Ах, духовно развиваешься? – Евгений снова сел на койку и радостно потёр руки. – Давай тогда заключим с тобой договор: если ответишь на самый простой с точки зрения веры вопрос, я уступлю тебе место, если – нет, тебе придётся уйти. Ну что, согласен? По-моему, честно. Если ты православный, как утверждаешь, то легко ответишь на него.
Я растерянно посмотрел на хитрую физиономию сиромахи…
– Послушай, я православный, но не знаток православия.
– Не знаток? – Евгений, уперев руки в бока и обдавая запахом узо, надвинулся на меня. – А кто говорил, что образованный, что знает четыре языка?
– Пять!
– Тем более! Чего ты боишься?
– Одно дело – знать языки, математику там, биологию, но я же мирской человек, а не монах, который только об этом и думает. Я не могу знать всё!
– Хорошо! – Евгений стал в нетерпении ходить из утла в угол. – Как ты меня достал, Лала! Я задам тебе вопрос, ответ на который знают все без исключения на Святой горе – каждый монах и даже каждый новоначальный послушник, не говоря уж о сиромахах. Ну что, Лала? Пойдёшь на такое условие?
– Говоришь, все знают? Ну тогда я согласен. Только и у меня есть небольшое условие.
– Молодец, Лала. Какое?
Между тем русский уже поставил на мой газаки воду для чая.
– Если я выиграю или, проиграв, найду ещё хотя бы одного человека, который не знает ответа на твой вопрос, ты всегда будешь уступать мне в подобных ситуациях.
Евгений улыбнулся и протянул мне руку.
– Конечно, Лала! А теперь назови-ка мне имена четырёх евангелистов и можешь оставаться здесь на ночлег. А я уйду, клянусь Богом. Давай, богослов, я жду.
– Четырёх евангелистов? – Я покраснел, на лбу от волнения выступила испарина. – М-м-м… Л… Лука?
– Браво! – Евгений хлопнул в ладоши.
…Минут через десять, по прошествии которых я так и не смог вспомнить больше ни одного имени, Евгений стал выпроваживать меня из вагончика.
Что мне было делать! Не драться же с ним. Евгений не был сильней меня, но в дерзости, несомненно, превосходил. Да и сам я, честно сказать, трусоват, к тому же я проиграл в споре. Перед уходом я спросил торжествующего победителя:
– Ну что, как договорились? Если я найду хотя бы одного монаха на Святой горе, который не знает имена четырёх евангелистов, могу я быть уверен, что у меня будет преимущественное право ночевать в этом вагончике?
– Конечно!
Евгений не без злорадства пожелал мне помощи Божьей в моих делах, которые на данный момент, несомненно, были плохи, и громко захлопнул за мной дверь.
На гору уже спустилась ночь, было довольно холодно. Конечно, произошедшее со мной не так уж и страшно. Уже бывало, что я ночевал на голой земле, и сегодня меня беспокоило не это. А вдруг я и в самом деле настолько чужой здесь, на Святой горе? Ведь действительно, в вопросах веры я не знаю и самого элементарного. Погружённый в такие скорбные раздумья, я вышел на главную дорогу, ведущую вверх, к Карьесу. Было темно, но для таких случаев у меня припасён хороший фонарик – без фонарика сиромахам на горе никак нельзя.
До афонской столицы путь непростой: сначала, рискуя наступить на змею и обливаясь потом, ты поднимаешься по горному серпантину, а затем начинается ещё более трудный спуск. Думаю, альпинисты меня поймут. Неожиданно я услышал звук двигателя и, обернувшись, увидел свет фар направляющейся в сторону Карьеса автомашины. Я поднял большой палец правой руки вверх и стал ждать, не надеясь на успех, но машина всё-таки остановилась. За рулем старого грузовичка был знакомый румын-рабочий из скита Колицу. Я, как мог, всё объяснил ему, и тот предложил доехать с ним до Колицу и переночевать в рабочем бараке. Его приятель отправился сегодня в Уранополи, и на ночь освободилось место. Я обрадовался столь неожиданному повороту событий и забрался на скрипучее, обшитое искусственной кожей сиденье рядом с добрым водителем.
